Бледный всадник: как «испанка» изменила мир - [19]
Патологические изменения происходили на уровне всего человеческого организма в целом. Говорят, что от больных «испанкой» исходил резкий запах, «похожий на запах прелой соломы»[68]. «В жизни ни до, ни после этого ничего подобного не нюхала, – вспоминала одна медсестра. – Это был ужас, потому что в этом вирусе был какой-то яд». У одних больных выпадали зубы, у других – волосы. У некоторых вовсе не проявлялось никаких признаков заражения, пока они вдруг не валились замертво. Многие впадали в горячечный бред. «Они приходили в крайнее психическое и двигательное возбуждение, – писал один берлинский врач. – Приходилось привязывать их к койкам, чтобы не дать им расшибиться об окружающие предметы, мечась в горячке». Другой врач, парижский, заметил, что делирий, похоже, проявляется, вопреки всякой логике, не на пике горячки, а после перелома, на спаде температуры тела. Он подробно описал, как его пациенты места себе не находили от ощущения близящегося конца света, и множество эпизодов их буйных истерик со слезами[69]. Сообщалось и о самоубийствах пациентов, выбрасывавшихся из окон больничных палат. Причем погибали при столь трагических обстоятельствах не только взрослые, но и дети, просто про взрослых писали, что они «выбросились», а про детей – что «выпали» из окна. В Швейцарии, в окрестностях Лугано, адвокат по фамилии Лаги перерезал себе горло опасной бритвой, а один лондонский клерк вместо того, чтобы выйти на работу Сити, в один прекрасный день сел на поезд до Уэймута, что на южном побережье Англии, и по прибытии туда утопился в Ла-Манше[70].
Люди жаловались на головокружение, бессонницу, потерю слуха и/или обоняния, помутнение зрения. Грипп действительно способен вызывать воспаление зрительного нерва и, как следствие, нарушения зрительного восприятия, включая потерю способности различать цвета. Многие пациенты поражались, придя в сознание, каким застиранным до полной блеклости предстает мир после того, как кризис миновал, – будто все эти цианозные лица высосали из него все краски. «Из шезлонга подле окна само по себе было меланхоличным чудом видеть косые лучи бесцветного солнца на бледно-сером снегу под тусклым небом, из которого будто стравили до дна всю голубизну», – писала пережившая грипп американка Кэтрин Энн Портер в повести «Бледный конь, бледный всадник»[71][72].
Самым устрашающим, однако, было то, как он приходил по твою душу – молча, без малейшего предупреждения или хотя бы намека. Для гриппа вообще характерно, что самая его заразная фаза приходится на начальный и практически бессимптомный период развития заболевания. Как минимум целые сутки, а то и дольше люди выглядят и чувствуют себя вполне здоровыми, в то время как на самом деле они уже инфицированы и опасны для окружающих как разносчики инфекции. В 1918 же году, услышав, как раскашлялся, или увидев, как слег у тебя на глазах кто-то из соседей или родственников, можно было считать уже заболевшим и себя самого, без особого риска ошибиться в прогнозе. Цитируя одного бомбейского чиновника от здравоохранения, испанский грипп подкрадывался «как тать в ночи, исподтишка, и сразу же подло обрушивался на тебя всей своей мощью»[73].
Пятнадцатилетний Педру Нава прибыл в Рио-де-Жанейро в августе 1918 года и поселился у своего «дяди» Антониу Эннеса де Соузы на элитной окраине, по соседству с живописным горнолесным парком «Тижука» на севере города. Слово «дядя» закавычено по той причине, что на самом деле Эннес де Соуза приходился Педру лишь двоюродным дядей по отцовской линии и в последний раз они виделись в 1911 году на похоронах Жозе Навы, отца мальчика, после чего оказавшаяся крайне стесненной в средствах семья вынуждена была покинуть город. Однако когда Педру Наве пришла пора серьезно взяться за учебу, мать отправила его обратно в Рио под опеку «дяди Антониу».
Педру был сразу же и решительно очарован своими элегантными и жизнерадостными родственниками – и «дядей» Антониу, и «тетей» Эуженией, но более всего – гостившей у нее родной племянницей по имени Наир Кардозо Салес Родригес. И полвека спустя, описывая блистательную Наир в своих мемуарах, Педру Нава сравнивал ее не с кем-то, а с Венерой Милосской за «гладкое белое лицо, алые лепестки губ, дивные волосы». А еще он с отчетливой ясностью запомнил и описал тот вечер, когда все они узнали об эпидемии болезни, известной в тех краях как espanhola[74][75].
Как-то раз в конце сентября чета Эннес де Соуза за поздним обедом у себя в особняке как обычно развлекалась чтением газет вслух. Среди прочего сообщалось о 156 умерших на борту парохода «Ла-Плата», отплывшего из Рио в Европу, между прочим, с делегацией бразильских медиков в числе пассажиров. Болезнь разразилась через два дня после захода в Дакар на западном побережье Африки. Но Африка-то далеко, а корабль плывет еще дальше, в Европу. Чего им, спрашивается, тревожиться? О чем тем вечером не сообщили бразильские газеты (возможно, из-за цензуры, а возможно, просто сочтя эту новость малоинтересной), так это о том, что в Рио на днях объявится британский почтовый пароход «Демерара», также заходивший в Дакар по пути в Бразилию и уже останавливавшийся в Ресифи на севере Бразилии 16 сентября с больными гриппом на борту.
