Бледный всадник: как «испанка» изменила мир - [18]

В Бразилии все обошлось единственной осенней волной гриппа 1918 года, а вот на Чили через год после этого обрушилась и вторая, а для столицы Перу самой смертоносной стала третья, пришедшая в начале 1920 года. Но еще хуже пришлось расположенному в глубине экваториальной Амазонии городу Икитосу. Туда и сегодня-то можно добраться только речным транспортом или по воздуху. А в те годы столь глухая изоляция привела к тому, что грипп прочесал Икитос лишь единожды, в конце 1918 года, но та же оторванность от цивилизации в сочетании с практически полным отсутствием в тех местах врачей, больниц и лекарств гарантировала самые опустошительные последствия, и смертность от гриппа в этом центре разразившейся перед войной амазонской каучуковой лихорадки превысила зафиксированную в Лиме вдвое[60].

По другую сторону Тихого океана этот последний всплеск смертности зеркальным образом пришелся на Японию. «Поздняя эпидемия», как ее окрестили японцы, чтобы отличать от «ранней» (осенне-зимней 1918 года), началась осенью 1919-го и продлилась до весны 1920 года. 18 марта 1920 года зажиточный японский крестьянин из села Сенай в 500 км к северу от Токио оставил запись в своем дневнике: «Кэисиро простудился и кашляет нещадно. Нынче вот отправился поклониться Унимающему Кашель в храм к югу от деревни Каннондзи и вымолить у него избавление»[61]. Из приписок по обе стороны этой дневниковой записи можно сделать вывод, что Кэисиро – член семьи писавшего, заболевший именно «испанкой». Если так, то ему очень не повезло, поскольку он стал одной из последних зафиксированных жертв той пандемии.

Глава 2 Как тать в ночи

Большинство заболевших «испанкой» переносили ее как обычный грипп, с типичными для сезонного гриппа симптомами – воспалением горла, головной болью, высокой температурой. И весной 1918 года большинство людей переносило грипп без серьезных осложнений и благополучно выздоравливало. До тяжелых случаев дело доходило редко, а до летальных исходов – лишь в единичных прискорбных случаях, в которых не усматривали ничего неожиданного. Ничего не поделаешь, как говорится, грипп каждую зиму уносит толику жизней.

А вот в августе грипп вернулся сразу же в непривычно свирепом обличье. Теперь, начавшись как обычное простудное заболевание, он быстро переходил во что-нибудь более мерзопакостное. На второй волне и сам грипп протекал тяжелее обычного, и пневмонией стал осложняться с пугающей регулярностью. Собственно, большинство летальных исходов были непосредственно вызваны именно бактериальной пневмонией. У пациентов вскоре развивалась острая дыхательная недостаточность, на щеках проступали пятна цвета красного дерева, а через считаные часы нездоровый лиловый румянец распространялся на все лицо до самых ушей, да такой, как писал один американский военврач, что уже и не отличить, кто из них белый, а кто цветной[62].

Врачи окрестили этот жуткий эффект «гелиотропным цианозом»[63]. Они уподоблялись виноторговцам из Бордо в детальных описаниях тончайших оттенков цвета, полагая, что малейшее изменение тона румянца на щеках и окраски кожных покровов пациента информативно в плане прогноза. Это мог быть, к примеру, «густонасыщенный сумеречный оттенок красновато-сливового», согласно описанию одного из врачей. Преобладание красного в гамме румянца вселяло надежду на благополучный исход. Если же к красному были «примешаны цвета гелиотропа, лаванды или мальвы», перспективы считались мрачными[64].

Синюшность переходила в почернение. Первыми чернели пальцы рук и ног, включая ногти, затем ладони и стопы, затем некроз поднимался вверх по конечностям и в конце концов проникал в брюшную полость и грудную клетку. То есть, пока ты еще был в сознании, можно было наблюдать за тем, как смерть начинает тебя пожирать, начиная с кончиков пальцев и подбираясь все ближе к жизненно важным органам. Когда 8 ноября 1918 года Блез Сандрар наведался в дом 202 по бульвару Сен-Жермен, консьержка сообщила ему, что мсье и мадам Аполлинер оба заболели. Сандрар взбежал вверх по лестнице и принялся стучать в дверь. Кто-то его впустил, и он застал следующую картину: «Аполлинер лежал на спине, – вспоминает он. – И он был весь совершенно черный»[65]. На следующий день Аполлинера не стало. После начала некротического почернения смерть наступала через считанные дни или даже часы. Горе близких усугублялось чудовищным видом скончавшихся: черные как уголь лицо и руки плюс уродливо вздувшаяся грудь. «Тело разлагалось настолько быстро, что грудь буквально на глазах вспучивалась, да так сильно, что нам пришлось дважды бедного брата чуть ли не утрамбовывать в гроб, – писал один из переживших ту эпидемию. – И крышку гроба после этого мы вынуждены были сразу же опустить и заколотить»[66]. Внутри грудной клетки патологоанатомы при вскрытии находили красные, взбухшие легкие, насыщенные вытекшей из полопавшихся сосудов кровью, с водянистой розовой пеной на поверхности. Жертвы гриппа фактически захлебывались собственной кровью, в результате чего, собственно, и наступала смерть.

У беременных грипп пугающе часто приводил к выкидышам и преждевременным родам. У множества людей внезапно начинала хлестать носом и горлом кровь. Уже упоминавшийся крупнейший трансатлантический лайнер того времени с дивно созвучным ему именем «Левиафан» вышел из порта Хобокен в Нью-Джерси и взял курс на Францию 29 сентября 1918 года. На борту было около 9000 военнослужащих, не считая судовой команды и обслуги. Болезнь вспыхнула сразу же после выхода в открытый океан, и через неделю «Левиафан» ошвартовался в Бресте с 2000 больных и почти сотней трупов на борту. Сцены в пути перед глазами пассажиров разворачивались воистину дантовские. Проходы между двухъярусными койками в отсеках для перевозки личного состава были настолько узкими, что медперсонал, ухаживавший за больными, невольно оставлял за собою кровавые следы по всему трюму. Верхние койки больным не годились, и людей в полубессознательном состоянии приходилось рядами укладывать прямо на палубах, которые вскоре сделались скользкими от крови и рвоты. «В ночное время рассмотреть обстановку, чтобы хоть как-то сориентироваться, было невозможно, и для тех, кто днем толком ничего разглядеть не успел или не мог, это был просто кромешный ад, – вспоминал американский солдат, переживший эту трансатлантическую переброску, – и их стоны и крики ужаса приводили в еще большее смятение тех, кто тщетно взывал о медицинской помощи»