Бивуаки на Борнео - [17]

Вначале мы пытались не глотать питье, а только делать вид, будто отсасываем его, но очень скоро мы убедились, что никакое жульничество невозможно. Дело в том, что на поверхности жидкости вдоль своего рода шкалы перемещался маленький поплавок, точно указывавший поглощенное каждым количество; с него не сводил глаз один из даяков, назначенный «контролером напитка». Напрасно было бы пытаться разжалобить его: он следил за «счетчиком» так же внимательно, как это делает автомобилист, пополняющий свой запас бензина, и отпускал пьющего лишь тогда, когда поплавок свидетельствовал, что тот полностью проглотил свою долю.

Поскольку кувшин имел сантиметров пятьдесят в диаметре, а поплавок опускался каждый раз на три-четыре сантиметра, то всякому мало-мальски способному к арифметике нетрудно высчитать, что даяки отмеривали свои порции щедрой рукой! Поэтому очень скоро опьянение стало всеобщим. Тем более что все это время среди нас расхаживали молодые люди, почти силой заставлявшие пить большими чарками чистую водку.

При виде этого зрелища мне на мгновение показалось, что я перенесся на двадцать веков назад и попал в разгар оргии галльских воинов. Повсюду спали люди, растянувшись на полу среди опрокинутых бутылей из-под напитка и остатков риса и вареного кабаньего мяса, которое женщины положили перед каждым из нас на больших банановых листьях. Худые, покрытые ранами псы рыскали среди распростертых тел, свирепо ссорясь из-за самого маленького куска пищи.

В одном углу, собравшись вокруг великого вождя, неистово спорила группа стариков. Они останавливались только для того, чтобы проглотить — с таким видом, словно это был рыбий жир, — стакан спиртного, которое вливали им в рот приставленные к напиткам молодые люди: не имея права пить, они, казалось, очень спешили избавиться от своих запасов жидкости.

Женщины, кроме самых молодых, пили не меньше: у нас на глазах одна из жен великого вождя внезапно упала на землю. Муж презрительно взглянул на нее и, не прерывая дискуссии, сделал знак молодым людям. Тотчас к ней подскочил атлетически сложенный детина и унес женщину.

Мы со своей стороны прилагали все усилия, чтобы удерживаться на ногах и не уронить честь своей страны. К счастью, во хмелю мы были только более веселыми — ведь даяки предупредили нас: «Если вы начнете буйствовать, вас привяжут к одному из столбов, но сердиться в этом случае нельзя — у нас так принято, чтобы избежать драк». Несколько раз мы порывались вежливо откланяться, но нам объяснили, что уйти до зари значило бы обидеть хозяев. Тогда мы притворились, будто идем в укромное местечко, надеясь, что темнота и общее опьянение позволят нам ускользнуть, но двум даякам было поручено сопровождать нас и следить за тем, чтобы мы вернулись на место пиршества.

Внезапно великий вождь поднялся и потребовал тишины. Спящих разбудили и заставили сесть. Когда аудитория показалась ему достаточно внимательной, старый Апюи произнес громовую речь, то потрясая при этом кулаками в сторону некоторых людей, то яростно топая ногами о пол.

Иногда он вдруг садился на корточки и продолжал свой монолог тихим, почти нежным голосом, пристально глядя в огонь. Затем снова вскакивал и принимался кричать, исполняя на месте какие-то на воинственного танца. По мере того как он говорил, вождь деревни переводил мне его речь на индонезийский, объясняя существо дела.

Во время вспыхнувшей недавно эпидемии неизвестной болезни Лохонг Апюи потерял одну из своих дочерей. По даякскому обычаю, ребенка положили в изукрашенный великолепной резьбой гроб, который отнесли на берег реки и поставили на четырех столбах под навесом из пальмовых листьев. Вся деревня прервала работы до той поры, когда великий вождь снимет траур, собственноручно сломав украшения на гробе. Но он этого не делал, и вот уже два с лишним месяца все напрасно ждали сигнала, чтобы начать сеять рис.

— Но, — утверждал мой сосед, — это не его вина: по нашему обычаю, он не может прервать траур, пока в деревню не поступит новая голова.

Говоря это, он так впивался в меня расширенными от алкоголя глазами, что я спросил себя, не думает ли он, случайно, что этой «новой головой» могла бы быть моя! По древнему даякскому обычаю, урон, причиненный семье смертью, можно возместить, только отрезав голову человеку другого племени. Поступая так, родственники умершего верили, что к ним перейдут добродетели жертвы, которые и возместят им утраченное.

Перед тем как послать своих людей на охоту за головами, вождь племени советовался с оракулом — орланом, какие во множестве водятся на Борнео. Птице предлагали угощение, и, когда она прилетала, по ее полету делался вывод, был ли ответ благоприятным или нет. В первом случае несколько воинов отправлялись к вражеской деревне, но, прежде чем приблизиться к ней, они должны были еще встретить небольшую птицу с длинным клювом, называемую иссит, черную с красными кольцами ядовитую змею и оленя мунтжака[20]. Все эти твари должны были находиться справа от дороги, по которой следовали люди, или же пересекать ее слева направо.

Когда наконец все предзнаменования оказывались благоприятными, воины устраивали засаду у тропинки, которая вела во вражескую деревню, и выжидали. По даякским верованиям, голова имеет одинаковую духовную ценность независимо от того, принадлежала ли она мужчине, женщине или ребенку. Поэтому сидевшие в засаде убивали ударами копья и обезглавливали всякое человеческое существо, оказавшееся в пределах их досягаемости. Женщина с ребенком за спиной считалась редкой удачей, позволявшей добыть сразу два трофея.