Бивуаки на Борнео - [10]
Как-то раз мы едва не наступили на одного из этих животных, спавшего глубоким сном между корнями большого дерева. Кабан шумно храпел, словно почтенный буржуа, и помахивал хвостом, как собака, которой снится здоровенная кость. В таких условиях я не решался стрелять в него: это смахивало бы на убийство; но, повинуясь властному знаку моего проводника, не утруждавшего себя такого рода бесплодными угрызениями совести, я все же помог кабану незаметно перейти от сна к смерти. Только позднее, отведав приготовленные из него сочные отбивные, я успокоил свою совесть и пришел к убеждению, что мой проводник был прав.
Если мне удавалось убить кабана, даяки тащили его к ближайшему ручью — ручьи попадались нам чуть ли не через каждые сто метров, — мыли, скоблили дочиста, а затем разделывали на четверти, которые грузили в свои ротанговые корзины.
На обратном пути мои спутники взбирались на дерево и обрубали ветви, отягощенные удивительными лесными плодами, которые носили выразительные названия. Лучшими были рамбутаны («волосатые») с кожурой, покрытой волосками; матакучинг («кошачьи глаза») — маленькие желтые шары в черную полоску и дурианы («колючие») — огромные плоды (любимое лакомство орангутангов), чья сочная и нежная мякоть издавала отвратительный фекальный запах, выворачивавший мое все еще такое чувствительное нутро европейца.
Глава третья
На Бахау. Исцеление умирающего. Поимка питона. Храбрый кабан. Дождливые дни. Первое появление пунан.
После недели проливных дождей вода спала, позволив наконец моим друзьям догнать меня на моторной лодке китайца. Одновременно с верховьев прибыли две другие пироги, обещанные вождем Лонг-Пуджунгана. Наутро, погрузив оружие и вещи и устроив раненого под навесом из пальмовых листьев для защиты от солнца, мы начали свой подъем по реке до первой деревни, подъем, который должен был продлиться в зависимости от капризов реки две-три недели.
Царство мотора заканчивалось в Намехе: дальше русло реки было таким неровным, что винт сломался бы на первом же перекате. Двигаться дальше можно было только при помощи рук, но весла не в силах были бороться с потоком, бурлившим и пенившимся на острых камнях — самый маленький из них мог раздвоить пирогу так же легко, как стручок гороха.
Вооружившись баграми и крючьями, люди тянули или толкали лодку, цепляясь за скалы, коряги, нижние ветви деревьев или лианы, нависавшие над водой, подобно сплетениям змей. Большую часть времени мы плыли меж обрывистых склонов, покрытых густой растительностью, но иногда шли вдоль скалистых берегов с острыми гребнями и правильно чередовавшимися светлыми и темными пластами горных пород. Тогда часть экипажа прыгала со скалы на скалу и тянула пирогу скрученной из ротанга длинной веревкой.
Каждые сто — двести метров наше продвижение останавливали более или менее крупные пороги. Тогда приходилось все разгружать, переносить поклажу, прыгая, подобно козам, на большие скалистые глыбы — отвратительно скользкие из-за тонкого слоя микроскопических водорослей, — а затем тянуть лодки против течения, снова нагружать их и двигаться черепашьими темпами до следующего препятствия.
Даяки были замечательными гребцами. Быстрые, ловкие, собранные, они работали до предела своих сил — всегда смеющиеся, всегда в хорошем настроении. Никто из них никогда не жаловался, не пытался увильнуть от работы: каждый знал, что малейшая невнимательность с его стороны может привести к катастрофе.
Глядя, как они с улыбкой выполняют эту работу, казавшуюся нам нечеловеческой, мы уже не удивлялись их атлетическому сложению. Каждый из них был плодом строгого естественного отбора — более слабые уже давно покоились в земле. Теперь мы лучше понимали знаменитую даякскую пословицу: «Кто четыре раза поднялся и спустился по реке — тот старик». В самом деле, должно быть редко кому доводилось совершать это изнурительное путешествие большее число раз.
Пироги были построены из длинных, скрепленных ротангом планок, что придавало им большую маневренность при движении среди скал, но сообщало непроницаемость решета. К воде, зачерпнутой в момент перехода через пороги, добавлялась вода, постоянно просачивавшаяся сквозь дно и борта лодки. От этой вечной ванны ноги у нас принимали мертвенный оттенок, кожа на них морщилась и слезала, словно кожура с разваренного картофеля. Большими ковшами мы часами вычерпывали воду из этого антипода бочки Данаид — с тем же успехом, что и легендарные девы.
Не проходило дня без того, чтобы однообразие медленного продвижения по реке не нарушалось то трагическими, то забавными происшествиями. На другой день после нашего отъезда из Намеха, когда я старательно греб, Жорж, вычерпывавший воду, внезапно весело закричал:
— Гляди-ка, вино!
Действительно, наши ноги плавали в красной жидкости, происхождение которой я тут же угадал:
— У раненого кровотечение!
Мы положили выздоравливающего на бамбуковую плетенку на корме, и, вопреки нашим наставлениям, он согнул ногу, снова открыв рану, кровь из которой смешивалась с водой на дне пироги. Нужно было действовать быстро: и без того истощенный, раненый мог не выдержать дополнительного кровотечения.
