Битва - [43]

Он собрался выпить чаю, отправился на кухню, подогрел чайник и уже налил чаю в стакан, и тут-то в дверях появилась Галина Григорьевна. Доброе, открытое лицо ее исхудало, пожелтело; обида мелькнула в ее глазах, она сказала с заметным отчуждением:

— На самообслуживание, что ли, перешел? Почему не сказал — не налила бы?

— Да нет, мать, — возразил он мягко, стараясь сгладить ее неожиданную обиду, — просто ты устала, вижу…

— Пожалел… — протянула она недобро, и голос ее дрогнул, губы покривились. Опустилась на стул и, положив голову на край стола, расплакалась — беззвучно, лишь вздрагивали плечи под платьем, — потом заговорила: — Какой же ты отец? Какой? Сын в тюрьме, а ты палец о палец не ударишь… Черствый ты. Жестокий, вот кто ты.

Он спокойно воспринял ее слова — опять у нее разрядка, — сказал негромко, стараясь, чтоб вышло убедительно:

— Галя, я уже говорил… О других просить могу, а о себе, о сыне — не могу, как хочешь… — И пошел из кухни, оставив ее одну.

Он вспомнил все это теперь, сидя над рапортом, написав первую фразу и услышав тот голос: «Ты позвони в конце концов, спроси о сыне, от этого тебя не убудет, ты же отец». Он сидел, точно оглушенный внутренним голосом, той вроде бы неожиданной истиной, которая ему открылась: «А в самом деле, почему бы не позвонить, не спросить? Почему бы?!»

И, решившись разом, волнуясь, с внезапной дрожью, вступившей в руки и ноги, набрал номер своего знакомого — тот был связан с органами милиции, — объяснил все, повторил несколько раз, что просит «только уточнить, узнать». Видно, повторения его оказались чересчур назойливыми, потому что товарищ прервал: «Чего это ты, Николай Федорович? Знаю же тебя — просить о вызволении не станешь. Ясно. А узнать состояние дела — узнаю, разведаю». Он обещал позвонить через час-два, и Моренов теперь ничем не мог заняться — ни вернуться к своему рапорту, который отложил, написав первую строку, ни приступить всерьез к докладу, который лежал сейчас перед ним на столе; все в том же волнении, которое явилось со звонком к товарищу, Моренов ждал ответа. Поэтому, когда дежурный, войдя, доложил: «Вас просит принять Милосердова», он не понял сразу, о чем речь, тяжело выходя из задумчивости, переспросил:

— Кто-кто?

— Милосердова. Говорит, что знает вас.

— Милосердова?! Да-да, пожалуйста, пусть заходит.

За то короткое время, пока выходил из кабинета дежурный, пока в дверях появилась Милосердова, Моренов представил ее, броско красивую, с бронзовой островерхой шапкой волос, ее «тихий» развод с начклуба Милосердовым — она тогда явилась к Моренову: «Жить больше не могу… Хочу остаться в части, работать, пока не прогоните». Словно дохнуло на миг свежим ветерком — в памяти Моренова высекся военный городок неподалеку от Егоровска, трудные и сложные годы становления «Катуни». Но что те сложности и трудности, которые они преодолели волей, упорством, значат в сравнении с его, Моренова, теперешней бедой? Он вздохнул, обрывая расслабляющую мысль, подумал о Милосердовой: «Зачем она?» — и увидел ее в дверях.

Поднявшись и идя к ней навстречу, Моренов отметил про себя, что Милосердова не утратила привлекательности и сейчас, в светлом, с золотистыми блестками платье, со знакомой прической, была даже ослепительнее; с годами чуть приметная полнота, какой она налилась, сделала красоту как бы мягче, законченнее; теперь и острый ее нос с горбинкой, выдававший в ней что-то хищное, злое — так казалось когда-то Моренову, — не бросался в глаза, черты лица тоже смягчились. Вместе с тем, сейчас, уже вблизи, он увидел, что она устала, только с дороги, и была в каком-то беспокойстве — взгляд нетвердый, смущенный, опущенные руки вздрагивали, — и Моренов, испытывая что-то общее, что, кажется, было сейчас в их судьбах, мягко, радушно проговорил:

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна. Рад вас видеть.

Поддерживая ее за локоть, повел к дивану, чувствуя ее скованность и напряжение, опять коротко подумал: «Зачем она?» На диване сел с ней рядом, угадывая, что расспрашивать, задавать банальные вопросы — как живет, что нового? — случай не тот. Она заговорила сама:

— Я с поезда к вам, Николай Федорович… Ехала в Москву, думала: скажу все. Скажу многое. А вот теперь не знаю, что сказать… — Голос ее приглушился, на нижних ресницах проступили капли-слезинки, но она справилась с собой. — Посоветуйте, что делать? Как быть? Не могу без него. Не могу больше… Я люблю его, Николай Федорович. Не знаю, любила ли кого-нибудь до сих пор. Даже Павла своего… Но то было давно и коротко, как миг… А тут годы. Теперь все рухнуло: ожидания, надежды… Хотя какие надежды? Но даже пусть просто видеть его, просто чувствовать, что он рядом… Больше не надо. Но и это все рухнуло. Понимаете, все… Чем жить, не знаю. Вот и к вам…

Она умолкла, нагнувшись, нервно теребя пальцы и рассматривая их в напряжении остановившимся взглядом.

— Так о ком речь-то, Маргарита Алексеевна? — тихо спросил Моренов, не желая неосторожно нарушить ее состояние, теряясь в догадках — о ком она говорит? — и думая: чем же он может помочь ей?

Ответила тихо, чуть слышно:

— Алексей Васильевич… уехал, получил новое назначение. Даже не знаю куда…