Битва - [44]

Моренов вспомнил: читал вчера, в первый день появления в штабе, приказ. Фурашов — главный инженер полигона, величина; что ж, справедливо — засиделся в Егоровске. Он порадовался, читая приказ. И вот как, выходит, оборачивается! Еще тогда, после развода Милосердовой с мужем, в городке поговаривали, будто из-за командира, из-за Фурашова, мол, все это она делает, но Моренов считал такие слухи сплетнями, не придавал им значения: политработник не может основывать свои выводы на слухах. Фурашов же вел себя безукоризненно, да и Милосердова не давала никаких поводов — разговоры вскоре и притихли. Значит, ты тогда все же оказался слепым, дорогой «глаз политический»?..

— Верно, Маргарита Алексеевна, он получил назначение на полигон.

Неожиданно и порывисто повернувшись к Моренову, она вся подалась вперед, сложив руки на груди, проникновенно, с болью в голосе, горячо заговорила:

— Скажите, что мне делать? Как мне быть, глупой бабе? Как? Я хочу быть рядом с ним, я готова на все. Туда же, где он, пусть только видеть… Пусть! Как мне сделать? Как? Посоветуйте! Мне не к кому больше обратиться, только вы можете дать совет… Я вам верю, Николай Федорович. Верю!

— Не знаю, Маргарита Алексеевна… — медленно протянул Моренов, когда она смолкла, и хотел уже сказать, что она преувеличивает его возможности — он действительно был ошарашен ее просьбой, не представлял, чем мог ей помочь, и глядел настороженно. Она точно угадала его мысли, как-то сразу сникла, но тут же, преодолевая себя, опять заговорила:

— Вы скажете, у вас нет возможности… Но я прошу об одном: помогите мне туда завербоваться — прачкой, посудомойкой, разнорабочей… Кем угодно! Посоветуйте, к кому обратиться, поручитесь, пожалуйста!

Слушая Милосердову, он забыл в эту минуту свое горе, потеплевшим взглядом смотрел на нее, с накатившей внезапной остротой и радостью думая о том, что это у нее искренне, теперь он видит и верит, и о том, что должен помочь Милосердовой, пусть будет рядом с ним, Фурашовым, — авось время рассудит, поставит все на свое место. Он, Моренов, верил теперь и в другое: иной доли своему прежнему командиру он не желал бы, пора ему устраивать свою судьбу, потому что ушедшего безвозвратно не вернешь, ушедшим жить нельзя. Он наконец вспомнил, что в том же приказе, каким Фурашов назначался главным инженером в Шантарск, кадровым органам предписывалось в кратчайший срок обеспечить новый полигон медиками, учителями, торговыми работниками… И, обрадовавшись этому, уже принимая внутренне для себя решение, Моренов взял ее руку, дрожавшую от волнения и напряжения, зажал в своей осторожно и крепко, как бы тем самым благодаря ее за искренность и вместе успокаивая.

— Хорошо, Маргарита Алексеевна, давайте подумаем, как быть. Сейчас я позвоню кое-куда.

Он поднялся, направился к телефону, а она, сказав «спасибо», вытирая глаза платочком, осталась на прежнем месте на диване. В это время и зазвонил один из телефонов там, на круглом столике. Милосердова видела, как Моренов вдруг сбил энергичный шаг, с внезапной вялостью сделал последние два-три шага, снял трубку; голос прозвучал сдавленно:

— Да. Слушаю.

Сбоку Милосердова видела его и лишь сейчас отметила и бледность лица, и подавленность во всей его фигуре; по односложным, редко повторяемым «да», которые Моренов произносил скорее подсознательно, автоматически, она женским чутьем, сейчас еще больше обостренным, болевым, уловила, что у Моренова какое-то горе, беда. И, поняв, что все серьезно, захолодела вся — надо же ей со своими болячками к нему…

Моренов слушал в трубке голос товарища, с трудом вникая в слова, которые тот говорил, — неутешительные, горькие; да и товарищу, видно, не доставляло удовольствия их произносить: говорил с перерывами, остановками. Разговор затягивался. Моренов спросил с тяжелым вздохом:

— Выходит, все улики против Андрея?

— Пока — да. Труп девушки еще не нашли… Ищут. Сотоварищи валят все на Андрея. Так что, сам видишь, Николай Федорович, нечем мне тебя пока утешить…

— Спасибо и на том… Я-то что ж, принял для себя решение, а вот Галина Григорьевна как переживет…

Они еще перекинулись незначащими фразами; Моренову было трудно вести не относившийся к его горестному делу разговор, и, попрощавшись, он опустил трубку, стоял возле столика в забытьи, не отрывая взгляда от аппарата, будто что-то там еще мог разглядеть, понять.

Расширившиеся глаза Милосердовой смотрели на него: последние фразы Моренова открыли ей окончательно беду, которая обрушилась на него, и, испытывая стыд и неловкость, она медленно поднялась с дивана, комкая в руках носовой платок, сказала негромко, сбивчиво:

— Извините меня, Николай Федорович… У вас своя, кажется, большая беда, а я тут… Я к вам с этим, с бабьим своим…

Он посмотрел на Милосердову каким-то отсутствующим взглядом, точно не понимая, о чем она говорит. Он был угнетен, подавлен состоявшимся телефонным разговором: нет, он не ждал коренной перемены, внезапного чуда, но маленькая надежда — вдруг следствию стали известны какие-то новые данные, новые нюансы — в нем жила, тлела. Теперь этот тлевший огонек погас — на что надеяться?..