Битва - [42]

А через неделю, в субботу, Моренов с внезапным предчувствием раскрыл первой ту молодежную газету и на третьей странице внизу увидел — невысокий подвал был озаглавлен: «Накипь»; глаза Моренова скользнули в конец статьи: «Осмир Половинкин»… Пробежал последний абзац:

«Суд еще не состоялся, он впереди, идет пока следствие, и каждый из «героев» этой гнусной истории, будем надеяться, получит свое справедливое возмездие, получит по заслугам, но уже сейчас можно и нужно спросить: какова же мораль таких андреев мореновых, как и из каких щелей, темных углов они являются на свет в нашем обществе? На это мы и попробовали ответить и верим, что читатель с нами согласится: накипь надо своевременно снимать, от нее надо безжалостно избавляться».

Одним мгновенным ударом Моренову будто вонзили в грудь иглу, он сжался от боли, роняя газету, откидываясь на диван, слабо, на пресекшемся вдохе, позвал:

— Галя…

3

В госпитале, когда чуть отпустило, полегчало, он перечитал статью, она не произвела на него впечатления — как-то все в нем было пусто и отъединенно, — только садистское убийство, описанное со скрупулезной, покоробившей его детальностью, отозвалось какой-то жутью, но все, что говорилось об Андрее, все «довороты» убийства на него показались фальшивыми, придуманными. Моренов понимал — говорили в нем чувства, а не разум, и он спорил сам с собой: «Все эмоции, эмоции!.. На них — ты же знаешь — нельзя опираться в серьезных выводах. И эмоции твои основаны на простом: мол, не может быть, чтоб твой сын… Не может? А факты? Там же статья. Пусть в ней есть преувеличения, но от факта-то никуда не уйдешь. Не уйдешь, Моренов! Все в твоей жизни внезапно развалилось, разрушилось в прах…» Испарина выступала на груди, на лице, и когда в подобную минуту в палату, случалось, заходили сестра или врач, подступали с вопросом: «Вам плохо»? — он усыплял их бдительность: «Да нет, ничего… Со мной ничего». Не посвящать же их в свои горестные мысли: они только его, и ничьи больше.

Там, в госпитале, Моренов все чаще возвращался к жестокой мысли: он не может, не имеет права занимать свой пост; вот выйдет из госпиталя и подаст рапорт — он уже обдумывал, что и как напишет, как изложит свои доводы. Главное, передать свое глубокое в том убеждение, свою искренность, не сфальшивить в словах, чтоб те, кто будет читать его рапорт, только так бы и поняли его, не уловили бы ни малейшего оттенка позы, обиды или бог знает еще чего: он чист и искренен перед совестью и открыто, не прячась, встречает свою катастрофу… Он знал, что ему, начальнику политотдела, придется ответ держать еще и на партийном собрании перед коммунистами, предстать перед ними впервые в роли ответчика, и, сознавая, что нелегко и непросто будет это сделать, мысленно с болью и трепетом готовился и к этому…

Теперь и госпиталь и санаторий были позади; второй день он являлся сюда, в свой кабинет, и, казалось, ничего в его жизни не изменилось. Внешне все было тем же, все было как всегда: каждую минуту решались какие-то неотложные и перспективные вопросы, офицеры политотдела докладывали о проверках и работе в частях соединения, носили ему на подпись всевозможные документы, и в их отношении к нему тоже вроде бы ничего не изменилось, хотя, конечно, все они знали о происшедшем — и об аресте Андрея, и о статье в «Молодой смене», — и он был признателен им за то, что они сохраняли корректность, не расспрашивали, не бередили душу. Однако Моренов отчетливо понимал: все здесь как бы уже не связано с ним, он уже временный человек и в этом кабинете, и в этих делах…

Утром, придя к себе, он и сел за рапорт: в голове его за все это долгое время окончательно сложились слова и целые фразы, он их выносил, выверил, они представлялись ему ясными и точными, в них ничего нельзя было убавить или прибавить; напряженный и взволнованный, он положил перед собой лист бумаги. Лишь написав в правом углу, кому предназначается рапорт, а после начав первую, единственную фразу: «Докладываю вам, что 29 марта с. г. органами милиции по подозрению в убийстве был арестован мой сын…» — Моренов, будто от толчка, внезапного и острого, задержал ручку, и ему показалось, внутренний голос явственно и отчетливо сказал: «Ты позвони в конце концов, спроси о сыне, от этого тебя не убудет, ты же отец». И должно быть, по ассоциации он представил вчерашнюю сцену… Галина Григорьевна чуть ли не каждое утро вставала с новой идеей — к кому пойдет, к кому обратится, — собиралась активно, возгораясь всякий раз надеждой и верой, что уж там-то ее поймут, помогут. Моренов с тоской и болью замечал, как жена впадала то в суетливость, то в апатию и заметно опустилась — в квартире не стало лоску, не было той бросавшейся в глаза ухоженности, да и к своему внешнему виду она стала менее внимательной. Моренов, случалось, видел ее теперь и непричесанной, и в мятом, несвежем халате — такого за женой раньше не водилось, всегда держалась аккуратной, собранной, что и было предметом тайной гордости Моренова.

Накануне вечером она вернулась поздно. По ее усталому, сниклому виду, молчаливой беспокойности Моренов догадался, что ее поход в прокуратуру республики тоже окончился безуспешно, и крепился, сознательно ни о чем не расспрашивал, чувствуя, что в ней накопилась взрывная сила и она может разрядиться, дай лишь самый малый повод. Но повод, как он ни старался его избежать, все же дал самым неожиданным образом.