Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [54]

Будучи знатоком и носителем такого экзотического подхода к жизни, Джефи производит большое впечатление на Смита-Керуака, который, как мы уже поняли, вообще охоч до всякой экзотики. Став чем-то вроде верного ученика Райдера, Смит практикует дзэнский подход к миру, регулярно медитирует, ведет простую жизнь, выдумывает мантры. И всё-таки нельзя не заметить некоторой дистанции, которая существует, точно непреодолимый зазор, между учителем и учеником, Райдером и Смитом. Как ни странно, но Райдер, будучи именно ученым, относится к дзэн как к образу жизни, а не просто как к одному из объектов исследования, пускай и важному, даже эксклюзивному объекту. Напротив, Смит, который ничего не изучает и просто живет вольной жизнью, напоминает скрытого исследователя, наблюдающего за странным и притягательным объектом, о котором впоследствии можно сочинить любопытный натуралистический очерк, каковым в итоге и является роман «Бродяги Дхармы». Будучи писателем, Смит-Керуак остается только писателем, он не может в полной мере быть еще кем-то: буддистом, лесорубом, жрецом оргиастического культа. Как писатель, причем писатель европейской школы, он продолжает видеть в объекте только объект, а не сливается со своим объектом, как в той известной притче о двух поэтах, европейском и азиатском, первый из которых срывает цветок, чтобы его описать, тогда как второй становится цветком, оставляя сам цветок нетронутым. Глядя на Райдера, Керуак срывает цветок.

Поэтому мы ожидаем, что к концу повествования усилится общий его немного меланхолический тон. Так и происходит, как это было и в «На дороге». Оба романа заканчиваются в минорной тональности, и там и там происходит разрыв, расставание, собственно, срыв прекрасного цветка, в роли которого выступает то Дин, то Джефи. Последний в финале «Бродяг» уплывает в Японию изучать буддизм непосредственно на оригинальном материале, как это сделал и реальный Гари Снайдер. Смит-Керуак остается один – для него оригинальный буддизм всегда будет только материалом, экзотикой, магическим образом для вдохновенной книги, но не более. Он продолжит жить так, как он жил, и скоро буддизм уйдет из его жизни. Это было лишь увлечение, спонтанное, что в лексиконе Керуака равнозначно хорошему и качественному. Что останется константным, так это письмо, которое ведь есть одна из форм вышеуказанного великодушия – ибо оно бездонно и способно вместить в себя всё, что угодно, – а также бродяжничество, которое является чем-то вроде великодушия в опыте проживания пространства.

Это восточное великодушие будет единственным, что сохранится от дзэн-буддизма с его недюжинной философией. Великодушие – а рядом с ним та негативность, которая – под видом этого великодушия-равнодушия – служит современной американской культуре вневременным укором. Об этом сказано в одном особенно вдохновенном и декларативном пассаже из романа: «Я тут Уитмена читал, знаете, что у него написано: „Вставайте, рабы, и устрашите иноземных титанов“ – я хочу сказать: вот она позиция барда, поэта, дзенского безумца, певца неизведанных троп, смотрите, бродяги с рюкзаками заполоняют мир, бродяги Дхармы, они не подписываются под общим требованием потреблять продукты и тем самым трудиться ради права потреблять, на хрена им все это говно, холодильники, телевизоры, машины, по крайней мере новые шикарные машины, все эти шампуни, дезодоранты, дрянь вся эта, которая все равно через неделю окажется на помойке, на хрена вся эта система порабощения: трудись, производи, потребляй, трудись, производи, потребляй – великую рюкзачную революцию предвижу я, тысячи, миллионы молодых американцев берут рюкзаки и уходят в горы молиться, забавляют детей, веселят стариков, радуют юных подруг, а старых подруг тем более, все они – дзенские безумцы, бродят себе, сочиняют стихи просто так, из головы, они добры, они совершают странные непредсказуемые поступки, поддерживая в людях и во всех живых существах ощущение вечной свободы, вот что мне нравится в вас, Смит и Голдбук, люди с восточного побережья, а мы-то думали, что там все давно сдохло»[138].

Великой рюкзачной революции пока что так и не случилось, но на одно литературное поколение хватило с лихвой.

Рюкзачные революционеры отвечают репрессивной цивилизации Великим Отказом, уходя в жизнь незримо великодушной свободы. Что Дин Мориарти, что Джефи Райдер – одинаково значимые ризоматические фигуры, то есть фигуры ускользания и децентрации. В этом смысле важно, что друг с другом они не пересекаются, ведь в обратном случае их можно было бы объединить и свести к некоторому тождеству (Керуак этого не делает, и это верно, но мы-то делаем, сводя их обоих к единству ризоматических фигур). Один ускользает в поле, другой ускользает в лес, один пересекает автострады, другой – горные тропы, что-то вроде неистового и необъезженного скакуна и скачущего горного козла, при всем уважении.

Оказавшись в городе, Дин Мориарти сразу стремится удрать на шоссе; оказавшись с одной девушкой, он тут же спешит к другой – ему нельзя останавливаться, ибо движение есть принцип его существования: он – линия, а не точка. То же и Джефи Райдер: пьяный, он грезит о трезвости, трезвый – бежит в веселое пьянство; то его тянет в изрядно романтизированную Японию, в дзэнский монастырь (куда в итоге и едет), то он хочет бросить всю эту беготню и остепениться. Vanishing point.