Когда, открывая новую книгу, я сталкиваюсь с авторским предисловием, с навязчивой регулярностью звучащим как оправдание, как извинение или как покаяние, мне сразу же хочется закрыть эту книгу и никогда к ней не прикасаться. Поэтому я не стану повторять чужих ошибок.
У моей книги большая и щедрая тема, и мне было в высшей степени интересно по мере сил в ней разбираться. Для меня мой собственный интерес при написании ее является главным залогом того, что и при чтении ее может возникнуть похожее чувство. Смею полагать, интерес заразен.
Я собираюсь рассмотреть историю бит-поколения, сюжеты, с ним связанные, а также – более пристально – портреты главных его персонажей и тексты, которые сделали их главными. А помимо и впереди всего этого я поставлю философский вопрос о том, что такое бит-поколение как таковое, то есть не просто большой агрегат историй, сюжетов, портретов и текстов, но то единство, та фундаментальная несущая идея, которая и собирает весь этот хаос разрозненных частей в единое целое большой культурной традиции – а в масштабах ее сомневаться не приходится. По существу, всё, что последует дальше, будет претендовать на решение вот этих нехитрых, но занимательных задач – и дело за вами, чужие глаза, идти следом или лениво уйти в сторону.
Коль скоро это призрачное место то ли в самом начале, то ли даже до начала текста будто бы специально создано для слегка шизофренического разговора с воображаемым идеальным читателем (пускай и без идеальной бессонницы), я воспользуюсь им ввиду пары откровений. Вот в чем их суть. Нижеследующее, по счастью, не претендует на научный статус, на значимость литературоведческого высказывания. Положа руку на сердце: я никогда не занимался и не занимаюсь наукой. И если мне позволено как-то характеризовать мой текст как будто бы для других, но на деле только для самого себя, то я бы определил его тональность сознательно нечетко. Скажем, это отчасти документальная проза, отчасти попытка свежего прочтения некоего корпуса текстов, то есть интимный дневник читателя, и, наконец, отчасти культурологический комментарий к нему.
Лучше всего, одним словом, относиться ко всему этому как к некой игре, каковой и является литература. Во всяком случае, сам автор, по его уверениям, относится к своему тексту именно так. В частности, он (то есть я) склонен рассматривать свой объект как миф, а не как определенный свод знаний, позитивно данный в текстах. Впрочем, об этом еще будет сказано.
Битники в США, как и многие другие в Европе той эпохи, как раз открывали в мире игровое, случайное начало, противопоставляя его репрессивной механике официальной культуры, или, по Шпенглеру, цивилизации – вырожденной формы чего-то некогда цветущего, живого, ныне выцветшего и умершего. Вопреки той цивилизации, которая в каждом своем извиве ритуально возвращается к тому же самому, ренегаты-битники, ведомые вечно юным духом протеста и противоречия, направлялись к вечно иному, отличному от глиняных порождений мейнстрима и пыльной позолоты официоза. Это делало их опасными тогда (и господин Эдгар Гувер, цепной пес цивилизаторской нормы, был сильно обеспокоен на их счет), это оставляет их опасными и по сей день.
Конечно, многое изменилось, и цивилизация изобрела новые техники апроприации всего ускользающего и девиантного. Так, старая-добрая наука, на навозе которой данная цивилизация – назови ее хоть Просвещением, хоть Модерном – и взросла, оказалась весьма кстати. Ведь наука действует по тому же самому принципу, что и полиция: иное она редуцирует до того же самого, а если редукция по тем или иным причинам не удается, то иное просто устраняется из существования, как не было. Так: бабочка – не уникальное существо, а представитель вида, индивид – не личность, а носитель определенных анатомических характеристик. Битники – не творцы, а свалка приемов. Наука любит указку, а еще больше – дубину.
Поэтому, если подходить к объекту индивидуально (или, как говорили в прошлом веке, идиографически), то, увы и ах, никакой науки. Мне хочется говорить с битниками прямо, не на казенной академической фене, а без особенных церемоний. Я не имел и не имею и мысли о том, чтобы кого-то к чему-то сводить, меня интересуют люди в их неповторимой единичности. Поэтому, если я вдруг и скажу, что бит-поколение – это нечто вроде американского неоромантизма, сдавшего рынку последние свои грезы, то не стоит принимать мои слова всерьез. Сказав такое, я разве что попытаюсь кого-нибудь подразнить. Кроме того, сказав такое, я сразу же должен буду сказать что-то противоположное: если А есть А, то А не есть А – положим, что это вполне очевидно.
