Биография вечного дня - [29]

— Господин Крачунов!..

Аптекарша и ее муж узнали его, оба замерли в страхе.

Крачунов кивает, стараясь говорить спокойно:

— Можно войти?

Она снимает цепочку и пятится назад, на лбу у нее выступают капельки пота.

— В такую пору!..

«Слава богу!» — Крачунов с облегчением закрывает за собой дверь и замечает изумленный взгляд аптекарши, прикованный к его ногам. Да ведь он без ботинок.

— Надо было пройти к вам незаметно, — неловко объясняет он.

Хозяйка шарит рукой по стене в поисках выключателя, но он останавливает ее:

— Не зажигайте!

— Кого вы ищете?

Крачунов молчит, чмокая пересохшими губами.

— Вы за Еленой?

— Нет!

Аптекарша усмехается, в этой ее усмешке — презрительное недоверие, и он настораживается — да, она права, два дня назад из плевенской тюрьмы освободили заключенных, как он мог забыть об этом?

— Она дома? — спрашивает он.

Аптекарша сокрушенно качает головой.

— Нет, здесь ее нет!

Она сразу смекнула, что он пришел за Еленой. Она где-то в городе, а откуда звонила, где нашла себе приют — наотрез отказалась что-либо сообщать. Если господин начальник пожелает осмотреть помещение — пожалуйста, милости просим. Что и говорить, жаль дочку, не хотелось бы, чтоб ее опять арестовали, не хотелось бы снова страдать по ней, но дети не подчиняются взрослым, не слушаются их…

А что, если это ловушка? Будут ждать в доме до самого утра? Или будут караулить во дворе и на соседних улочках?

— Я один… — говорит Крачунов.

Недоверие у аптекарши сменяется недоумением, но она по-прежнему настороже.

— Да, один! И я здесь не из-за вашей дочери.

— В такую пору? — роняет аптекарша.

Чутье подсказывает ей, что полицейский и впрямь пришел не ради Елены. Она опять пускается в рассуждения:

— У мужа больное сердце, мне самой приходится и аптекой заниматься, и домашним хозяйством. Что греха таить — у нас у обоих одно желание: чтобы дочку освободили. Скорей бы закончилась эта проклятая война!

— Весь вопрос в том, как она закончится, — прерывает ее излияния Крачунов.

Аптекарша глядит на него сокрушенно. Роль недалекой болтушки ей не по силам.

— Зачем вы к нам пришли, господин начальник?

— Мне надо поговорить с вашим мужем.

— Он наверху, он ведь не встает.

— Я поднимусь к нему!

— Пожалуйста.

Она указывает на лестницу. И, обессиленная, хватается обеими руками за перила. Ее лицо черно от горя.

— Она жива? — спрашивает вдруг Крачунов.

— Кто, Елена? Господи!..

Крачунов смотрит на нее в упор, их испытующие взгляды встретились, сухой блеск искренности в его глазах обжигает ее, и она растерянно замолкает.

— Запомните хорошенько, — внушает он, — не только для вас, но и для меня будет лучше, если ваша дочь вернется домой жива и здорова… Она уже на свободе, объявлена амнистия.

«Я забочусь о собственной шкуре!..» — едва не добавляет Крачунов, но вовремя спохватывается.

Он поднимается по лестнице. Почему его так тошнит? От голода? Не может быть, ему и раньше случалось голодать по целым дням, когда проводилась какая-нибудь ответственная акция или затягивался допрос. Ах да, это резкие запахи, плывущие из аптеки — от прихожей она отделена лишь шторой. Мельком он видит в нише портрет Елены, освещенный тусклыми бликами света из коридора. Этот портрет сразу же обнаруживает большое сходство матери с дочерью: волевой подбородок, высокий лоб, лицо одухотворенное, строгий, даже надменный взгляд. «Если она здесь, — думает Крачунов с внезапной дрожью, — им ничего не стоит разделаться со мной…»

— В спальню! — подсказывает ему аптекарша. И вполне миролюбиво и деловито добавляет: — Вот вам его комнатные туфли, обуйтесь, а то неудобно босиком…

13

С исчезновением Крачунова на улице наступает оглушительная тишина. Николай, распрямившись, встает во весь рост у какой-то калитки: пусть Крачунов стреляет в него — этим он выдаст себя. Тянутся долгие, бесконечные минуты, но ни стрельбы не слышно, ни какого-нибудь другого подозрительного шума. Лишь в верхних кварталах города, что примыкают к Сарыбаиру, где течет почти сельская жизнь, рождаются первые, самые ранние звуки нового дня: тарахтит телега, скрипучими жалобами оглашает окрестность дворовый колодец, слышен даже веселый плеск воды. Николай оглядывается по сторонам — да, ночь уже на исходе. Небо все выше, на востоке оно как серебристое озеро, от которого к зениту тянутся тонкие длинные полосы. Будто раскрывается гигантский веер. На реке сонно обмениваются приветственными гудками пароходы, прочищают горло сирены. Рождается великолепное утро, и Николаю вдруг чудится, что вся прошедшая ночь — лишь кошмарный сон. Вот сейчас он откроет глаза, встанет, чтобы предупредить мать: он не любит, когда она является его будить, незаметно, как привидение, проникая к нему в комнату.

Но кошмар и в самом деле происходит, и не во сне, а наяву. От противоположного угла осторожно идет Кузман, он смотрит по сторонам и ругается сквозь зубы, хотя глаза у него спокойные.

— Упустили!.. — говорит Николай, стараясь подавить отчаяние и бессильный гнев.

Кузман, понимая его состояние, смотрит на него пытливо, с любопытством. Лицо Кузмана осунулось от усталости.

— Он где-то там, — говорит он Николаю. — Воротись чуток назад, чего стоишь на самом виду!