Биография вечного дня - [28]

Он идет к зданию Общественной безопасности: необходимо заново вооружиться — там пистолетов и патронов навалом. Что он предпримет потом — попробует ли использовать последний шанс, который он держит в резерве, или прибегнет к комбинации вроде той, с командиром гарнизона, — сейчас это не столь важно. Его ближайшая задача — избавиться от шпика. Он отправит его на тот свет, он это сделает. Перед каждой такой операцией сердце Крачунова начинают царапать ледяные коготки — «когти сатаны», как однажды пошутил высокий гость Гешев во время очередной инспекции, когда Крачунов пожаловался ему на недомогание.

В сотне метров от Общественной безопасности Крачунов останавливается и шмыгает в тень ближайшего балкона. У входа в служебное помещение происходит какая-то возня — странно, ведь в здании давно никого нет. Мысли Крачунова бегут с лихорадочной быстротой: итак, позади — «хвост», у входа — засада. Вокруг, по всей вероятности, тоже прячутся преследователи — на улочках, в темных осенних дворах, хранящих мирный запах увядающих пионов. Намерения коммунистов ясны: он не забыл секретное донесение, в котором описывалось убийство Кутузы, софийского агента, — как хитро и нагло действовали они тогда!

В нерешительности Крачунов пребывает недолго: и он, и Николай, и вся группа, поднятая по тревоге Виктором, к своему великому удивлению, обнаруживают, что загадочная возня и таинственные звуки у входа в здание Общественной безопасности вызваны двумя бродячими собаками, которых привлек запах крови: на ступенях лестницы лежит пес с простреленной головой. Видно, давно голодают эти несчастные бродяжки. Они привыкли, приучились не обнаруживать своего присутствия: подберись, утоли голод, если нашел чем, и — прочь, людям не до вас!

Крачунов идет в сторону Николаевской улицы: там он нырнет, как рыба в воду, в лабиринт фабричных кварталов со стороны матросских казарм, и тогда ему все нипочем. Если кто-то все же преградит путь, он сможет юркнуть в аллею, ведущую к армянской слободе. Однако уже на маленькой площади, где начинается спуск улицы Радецкого, он убеждается, что окружен: у лестницы и у противоположного тротуара его караулят несколько пар глаз — светятся, будто кошки там затаились. Зачем только он залезал на ту горку, какая была нужда орать, он и сам толком не может объяснить, — остается признать, что страх наконец одолел его, управляет его поступками. Тот же страх придал ему сил при первом же окрике преследователей, он толкает его на верный путь.

— Не упускайте, держите его!.. — слышится чей-то властный голос, и инстинкт подсказывает Крачунову, что это голос сильного, беспощадного человека.

А страх неудержимо мечется в душе, трепыхается во всех закутках его мозга. Однако не лишает его рассудка: в какую-то долю секунды беглец соображает, что башмаки чересчур громко стучат по мостовой и выдают его. Крачунов на бегу стаскивает их. Результат сказался мгновенно — те, что позади, приходят в замешательство. Они все еще преследуют его по пятам, но и сам он держит ухо востро, крадется вдоль оград, пригнувшись к самой земле, где тьма гуще. А страх все гонит его, не считаясь ни с чем, в направлении «глубокого резерва»…

Где-то впереди, на расстоянии одного, а может, двух кварталов, вновь мелькнула тень молодого человека: он перебегает с места на место, смешно согнувшись — видно; крепко боится. Однако голосов больше не слышно — погоня старается ничем себя не обнаружить. Медленно, осторожно преодолев еще метров пятьдесят, Крачунов останавливается у забора, к которому так стремился. Это ряд окрашенных в зеленый цвет штакетин (в темноте они кажутся лиловыми), плотно прижатых друг к дружке и заостренных сверху — все сделано прочно, будто на века. Крачунов нащупывает калитку и жмет на нее плечом — увы, она на запоре, засов плотно задвинут до отказа. Но эти провинциальные засовы однотипны, ни для кого они не помеха — стоит лишь протянуть руку поглубже между штакетинами (с этим запросто справляются беспризорные цыганята, когда им надо пошарить под чужим навесом или поживиться чем-нибудь в подвале). Закрыв за собой калитку, Крачунов перешагивает две ступеньки, ведущие к черному ходу, и тихо, настойчиво стучится в дверь. Вверху засвечивается небольшой прямоугольник окна (и в этом доме не спят), жалобно скрипит деревянная внутренняя лестница.

«Только бы меня не окликали сверху!..» — соображает Крачунов как во сне, заранее решив не отзываться — голос из окна может навести погоню на его след. К счастью, оконце все еще светится, никто не поднимает сатиновую шторку. А минуты текут медленно, лениво. Крачунов смотрит вверх и опять стучится. И почти в тот же миг за дверью слышится чей-то шорох, кто-то робко произносит:

— Елена?

— Откройте! — решительно требует Крачунов.

Пауза, как ему кажется, длится бесконечно долго.

— Кто там? — спрашивает наконец женский голос — в нем не столько страх, сколько удивление и отчаяние.

— Откройте! — повторяет Крачунов.

Щелкает замок, мягко звякает металлическая цепочка, в просвете показывается худое лицо с подпухшими от бессонницы глазами. Крачунову хорошо знакома жена аптекаря, она приходила к нему на службу во время следствия по делу ее дочери просить о помиловании, о снисхождении. И он встречал ее сочувственно. Это была его большая игра, о которой не догадывались ни аптекарша, ни ее муж. Впрочем, они могли и от Елены узнать, что он пальцем ее не тронул во время допросов, хотя других подследственных избивали до бесчувствия, а один чахоточный еврейский паренек — по прозвищу, кажется, Ицко Трубач — не вынес мучений и умер по пути в больницу.