Биография вечного дня - [31]

— А полковник Грозданов? — спрашивает Николай.

— Что тебе сказать про него? Лиса! Хитрит, изворачивается, темнит — и никаких обещаний. О чем бы ни заговорили — он пас! Армия, видишь ли, нейтральна, ее долг защищать страну от внешних врагов, и не положено ей вмешиваться в политические страсти гражданских лиц. Армия окажет поддержку любому начинанию, которое на пользу отечеству, однако она держится на чинопочитании и дисциплине, без этого она развалится. Армия служит народу, но у нее есть верховное командование, во главе ее стоит министр, и приказы его должны исполняться беспрекословно. Костяк армии составляют военные специалисты, они необходимы любой власти, которая утвердится и возьмет на себя ответственность за судьбу страны. Словом, пусть господа будут спокойны, Пятый полк не станет помехой Отечественному фронту, не нанесет ему удар в спину! Но он не будет мешать и противникам Отечественного фронта, хотя, ха-ха-ха, их песенка спета! — Помолчав, Кузман делает заключение: — Теперь все зависит от нас, понимаешь? Если не замешкаемся, то поставим полковника Грозданова перед свершившимся фактом. Он достаточно прозорлив, чтобы не связываться с такими типами, как Крачунов, особенно когда их суденышко идет ко дну.

На противоположном тротуаре слышны шаги. Николай вытаскивает пистолет.

— Это Елена, — успокаивает его Кузман.

Он машет рукой, и из темноты появляется Елена — озябшая и, кажется, встревоженная.

— В чем дело? — быстро спрашивает Кузман. Елена кивком показывает в сторону сгрудившихся неподалеку домишек.

— Поглядите. Видите, окошко светится?

— Где?

— У меня дома… Уже встали.

— Светает… — неопределенно роняет Кузман.

Она умоляет его тоненьким, елейным голоском:

— Кузман, я на минутку! Мне бы только взглянуть на них, обнять…

— Нет! — решительно возражает он. — Потерпишь еще день-два. А может, всего несколько часов.

— Ты не бойся, никто не узнает!

— И твои не должны знать.

— Они уже знают.

Кузман резко поворачивается — прищур его глаз то расширяется, то сужается — и угрожающе смотрит на Елену.

— Я им звонила, как сошла с поезда…

Кузман, отвернувшись, негодующе говорит:

— Накличешь беду и на себя, и на нас. И вообще, мы на пороге таких событий, что малейшая промашка может дорого обойтись!

Все трое уныло молчат, каждый думает о своем. Во дворе кто-то шумно, нараспев зевает.

— Ну что, Парашкев, кончились марши? — спрашивает Кузман.

— Кончились, — отвечают из-за крылечка убогого строения.

— Что сейчас передают?

— Ничего.

— Ты не выключай радио, пускай работает.

— А виноградник?

— Нынче виноградник может и подождать. Начнут передавать что-нибудь важное — зови меня!

Во дворе опять протяжно зевают. Потом слышно, как хозяин начинает колоть дрова — размашисто, азартно, с уханьем. Верно, эта работа ему по душе.

Откуда-то с соседней улочки вдруг доносится панический крик:

— Держите его! Держите!

Голос Виктора, словно молния, пробивает сердца всех троих.

— Крачунов!..

Кузман срывается с места, за ним — остальные. Слышен топот стремительно бегущих людей. Виктор не перестает горланить:

— Держите его! Держите!..

В неясном свете начинающегося утра угадываются силуэты Елены и Лозева, а впереди них, шарахаясь то вправо, то влево, прихрамывая, бежит рослый, грузный человек. Он норовит скорее пересечь Николаевскую и шмыгнуть за дома, примыкающие к читальне имени Ангела Кынчева. Без предварительной договоренности и приказа преследователи постепенно сжимают кольцо: сзади — Кузман с Николаем, слева — Виктор, справа — Лозев. Вот и Николаевская — торговая артерия города, вот и читальня (на афише название фильма: «Видение на берегу озера»), вот небольшая базарная площадь, где обычно собираются возчики, готовые доставить дрова или мешки с мукой.

— Крачунов, стой! — теперь надрывается и Кузман.

Полицейский, очутившись на площади, мечется между повозками и пустующими лотками. И тут происходит нечто непредвиденное: с противоположной стороны, из-за мечети, внезапно появляется Елена — как она ухитрилась обогнуть читальню, одному богу известно. Девушка бежит прямо на полицейского и стреляет в упор — раз, другой.

— Ах, мать твою!.. — стонет он.

Широко разметав руки — то ли чтобы схватить ее, то ли чтобы сохранить равновесие, — полицейский запрокидывает голову, словно кто-то сильно пнул его сзади, и падает. Изо рта у него вырывается хриплый, собачий рык. Елена стреляет еще раз — зло, ожесточенно.

Медленно, шаг за шагом, все сходятся к чернеющей груде, держа пистолеты наготове.

— Конец! — Кузман обнажает редкие зубы в гримасе брезгливого удовлетворения. — Набесновался…

Он переворачивает труп носком ботинка. Нога убитого скользит по земле с неприятным шаркающим звуком.

Елена, изумленная, приседает на корточки.

— Но это не Крачунов…

У Кузмана дрожит подбородок. Он тоже садится на корточки, чтобы получше разглядеть труп.

— Медведь!.. — бросает Кузман после короткой паузы и хохочет — зловеще, надрывно, словно давится.

Часы на башне Торговой палаты бьют шесть.

14

Аптекарь узнает сиплый голос Крачунова еще тогда, когда тот шушукается у входной двери с его женой, и это его удивляет: он виделся с полицейским всего два раза, во время следствия. Неужели он с той поры так безошибочно запомнил его голос, или он предчувствовал эту встречу? Острая боль пронзает левую половину груди, аптекарь стонет и замирает на правом боку — поза, проверенная за многие годы, самая удобная, когда начинаются боли. Лоб покрывается холодным потом, струится по скулам и шее аптекаря.