Биография вечного дня - [17]

Тяжелое впечатление производит на Крачунова беспорядок, царящий под лепными потолками с изящными розетками: искромсанный паркет, сломанные стулья, рваная обивка прохудившихся кресел и диванов, ворохи бумаг на полу, обшарпанные письменные столы и этажерки, заплеванные портреты членов царской семьи — на всем следы запустения и панического бегства, как после землетрясения. На настенном календаре не сорван листок с датой «7 сентября», под которой красуется пейзаж с Рильскими озерами; в углу комнаты с табурета свисает длинный сморщенный дамский чулок стального цвета — такие носили санитарки немецких госпиталей. При виде чулка он передергивается от отвращения — по всей вероятности, им затыкали рты во время пыток.

Крачунов возвращается в кабинет, хотя собирался осмотреть и подвальные камеры — три года не спускался туда, с тех пор, как произвели его в начальники. Сейчас там пусто, никого нет. Но из-под лестницы, как всегда, поднимается зловоние, не поймешь, какого происхождения — чего только не вытворяли его подчиненные с арестованными! «Нет, пощады не будет! — рассуждает Крачунов. — По головке за это не погладят, по твоему рано поседевшему чубу, превратившемуся в грязный клок волос!» — пытается он иронизировать.

Крачунов включает радио и пробует поймать одну из двух станций, которые предпочитал слушать на протяжении всей войны (хотя населению было запрещено слушать радио), — Бари или Каир. Иногда удавалось поймать Лондон, но осторожность и ирония англичан раздражали его, ему по душе был разнузданный тон и безудержный треп. Сейчас на какой-то далекой радиостанции диктор сонно бубнит что-то по-арабски, других голосов не слышно — кругом музыка, кругом эти ностальгические синкопы негритянского джаза, ставшие символом американского присутствия в Европе и воспринимаемые им как издевательство и по отношению к европейским городам, переживающим ужасы бомбардировок, и по отношению к нему самому. Что же они сулят, эти американцы, что принесут болгарам их войска, если им удастся опередить красных — возможность, которую Сребров считает спасительной (а Сребров вовсе не дурак, раз он следил даже за собственным начальством и теперь выражает точку зрения не только властей, но и политиков прозападной ориентации из окружения банкира Бурова).

Одна мелодия сменяет другую, тамтамы поднимаются и скатываются вниз по невидимым ступеням эфира, безудержно блеют саксофоны — все это действует на нервы; однако он не торопится выключать приемник — а вдруг удастся услышать какую-нибудь утешительную новость, вдруг наметится неожиданный поворот в развитии событий? Но вот он настораживается: гремят выстрелы — один, другой, потом, после короткой паузы, еще и еще. Где-то поблизости идет перестрелка, натренированный слух подсказывает, что стреляют у армянской слободы. Он невольно подумал, что, видимо, это Сребров куражится, но тут же отбросил такое предположение — помощник слишком хитер, чтобы ввязываться в какую бы то ни было историю, когда решается его судьба!

Крачунов встает и опять бродит по комнатам, выключает свет, здание тонет во мраке. Когда он возвращается в кабинет — единственное освещенное помещение, — первым делом протягивает руку к телефону. Начать с аптекаря? Нет, не стоит, Манчева лучше оставить в глубоком резерве! Да и старую игру возобновлять не имеет смысла, игру, которая рождает в нем азарт и дает волю животным чувствам — должно быть, подобные переживания испытывает пресыщенный кот, играющий с пойманной мышью: он перекидывает ее лапами, а она фыркает от ужаса.

«Кто это?» — неизменно спрашивают, как только раздается его звонок.

И он отвечает всегда одним и тем же тоном, резко и строго, словно объявляет приговор:

«Очень приятно, что вы живы и здоровы… И что практикуете в нашем городе…»

Какое счастье, что в памяти прочно запечатлелась та короткая, длившаяся считанные секунды сцена встречи Манчева с капитаном Харлаковым в только что отбитом у повстанцев городе Фердинанде. Крачунов как сейчас видит влажную подрагивающую верхнюю губу с едва пробившимися усиками, слышит слова — злобные и нахрапистые, идущие из утробы сгорающего от зависти и алчности молодого человека:

«Христо — мой компаньон. Мы вместе открыли аптеку. Теперь оказалось, что он заодно с ними, с бунтовщиками… А ведь богат, куда богаче меня. Отец так любит его, что готов озолотить. Хотя у него есть еще один сын и три дочки…»

И верещание капитана Харлакова, истеричного, оголтелого в своем могуществе:

«Расстрелять! Расстрелять!»

Офицер смотрит на молодого человека пристальным взглядом — тот благоговейно замер и смотрит ему в рот — и снисходительно добавляет:

«И пускай все останется вам, весь капитал!»

Эта история, свидетелем которой он оказался, внезапно всплыла перед его глазами два года назад, в ходе процесса над учениками и студентами (они пытались ликвидировать начальника областного полицейского управления Симеонова), когда он случайно узнал, что одна из участниц заговора — дочь того самого аптекаря, которого он знал когда-то в Фердинанде. Траур по поводу разгрома немецких войск под Сталинградом закончился, уныние мало-помалу рассеялось и сменилось твердой, к сожалению печальной, убежденностью относительно исхода войны, а какой-то инстинкт настойчиво подсказывал ему: возьми эту девушку под свое покровительство, избавь ее от истязаний, ее отец — твоя синяя птица! Потому что тот донос Манчева, стоивший человеку жизни, нигде не документирован и нет никаких вещественных доказательств, которые могли бы бросить тень на доносчика и изобличить его. Только ты один знаешь об этом.