Билет на удачу - [80]

– Ничего не случилось, – отвечаю я.

Дядя Джейк не отводит глаз:

– Нам звонил Тедди.

Щеки опаляет жаром:

– Правда?

– Не злись на него, – просит дядя, видя выражение моего лица. – Тедди знал, что ты расстроена, но не станешь об этом говорить. Он просто пытался быть хорошим другом. – Он склоняет голову набок: – Так что случилось?

Уже собравшись в третий раз ответить «ничего», я передумываю и начинаю размышлять. Что я могу сказать? Как подать правду, чтобы не было мучительно больно? Как вернуться мыслями к этому, не сломавшись снова?

Щенок рядом со мной дубасит лапой по выбившейся из ковра нитке, пытаясь ее подцепить. Он похож на самого неуклюжего в мире котяру. Я наклоняюсь, поднимаю его и прижимаю теплое тельце к себе.

– Мы поехали к моему дому, – в конце концов произношу я, приклеившись взглядом к поцарапанной поверхности деревянного стола. – Было… тяжело. Увидеть его снова. Тебя не было с нами, когда мы с тетей Софией собирали вещи. Эти дни мы провели с ней вдвоем, но даже тогда меня обуревали другие чувства. Мама уже год как умерла. Но папа… казалось, он просто… – Я показываю сложенные кулаки и резко выпрямляю расставленные пальцы, изображая фейерверк. – Пуф! Был и не стало. Вот так.

Поднимаю взгляд и смотрю во влажные от слез глаза дяди Джейка. Он делает большой глоток пива и с громковатым стуком опускает бутылку на стол.

– Помню, как тетя София приклеивала ко всем вещам стикеры, чтобы не запутаться, что куда идет: ну, розовые там – к вещам на выброс, синие – к вещам в дар, желтые – к тем, что мы возьмем с собой в Чикаго. Что-то вроде того. Спускаюсь я однажды утром вниз и вижу, что весь дом пестрит этими стикерами. Они походили на украшения, на конфетти. С тех пор я никогда ими не пользуюсь.

Дядя Джейк прочищает горло:

– Элис…

– Дом был синим. Помнишь?

Он кивает.

– Теперь он желтый. – Щенок тихонько сопит в моих руках. Его веки подрагивают, лапки подергиваются во сне. Наверное, ему снится, как он бегает.

– У папы была аллергия на собак.

– Знаю.

– Настоящая, – добавляю я, и мы оба улыбаемся.

– Знаю, – повторяет дядя Джейк. – И на кошек тоже.

– А мама всегда приносила хвостатых бездомышей. Его это сводило с ума.

– Ну, справедливости ради, он тоже временами ее доставал.

– Забавно. – Улыбка сходит с моих губ. – Я об этом как-то умудрилась забыть.

– О чем?

– О том, что они часто ссорились. – Я поудобнее устраиваю щенка в руках. На улице почти стемнело, и в окне видны наши отражения. – О том, что они не были идеальными.

Дядя Джейк удивленно смотрит на меня.

– Тебе вряд ли от этого станет легче, но я все равно скажу: никто не идеален.

– Знаю. Люди – это просто люди. А дом – это просто дом, да?

– Не всегда. – Он задумчиво вращает бутылку. – Это был твой дом. И честно говоря, вернуться туда было смелым поступком. Возвращение никак не могло даться легко. Это я должен был поехать туда с тобой. И наверное, это следовало сделать давным-давно.

– Не переживай. Все хорошо.

– Ничего хорошего. Прости меня, пожалуйста. Мне очень тяжело говорить с тобой обо всем этом.

– Но ты говоришь об этом с тетей Софией. – Я пытаюсь не выдать голосом своей обиды.

– Да, – кивает дядя Джейк.

– А почему тогда не со мной?

– Потому что, – его голос надламывается, – ты напоминаешь мне о… нем.

– Правда?

– Конечно. Ты его плоть и кровь. Ты чихаешь, когда ешь перец. Прямо как он. И, сосредоточившись на чем-то, делаешь такое лицо, что у меня щемит сердце. И внешне ты – его копия. Его глаза… у тебя его глаза.

Я осознаю, что улыбаюсь.

– У тебя тоже.

– Понимаешь, я чувствую себя так, будто потерял его не девять лет назад, а вчера. Знаю, это не оправдание. Но если мне так больно, то каково же тебе?

В это мгновение мне почему-то вспоминается Сойер с его любовью к истории. Порой время кажется тягучим и вязким, и прошлое, не желая стоять на месте, тащится везде за тобой, нравится тебе это или нет. А порой время кажется далеким и древним, как за́мки. Каким, наверное, и должно казаться.

Между полным забвением и оставлением прошлого позади есть промежуток, который не так-то легко найти. Мы все еще ищем его – дядя Джейк и я. И в этом нет ничего плохого.

– Он бы страшно разозлился на меня. Если он что и любил, так это поговорить. – На губах дяди блуждает тихая улыбка, взгляд устремлен вдаль. – Боже, язык у него был подвешен что надо.

Я смеюсь. Внутри будто начинает развязываться туго затянутый узел.

– Однажды он ушел в магазин, – вспоминаю я, – и пропал на четыре часа. И вернулся не один, а в компании туристов, которых встретил у магазина. В итоге они остались у нас на ужин.

– Это еще что! – ухмыляется дядя Джейк. – Мы как-то устроили на заднем дворе палаточный лагерь, и наши соседи вызвали из-за шума полицию. И что же? Твой отец, разумеется, заболтал полицейских! Тогда соседи сами пришли посмотреть, что у нас там происходит.

– И?

– И остались поесть с нами жареного зефира.

– Очень на него похоже, – качаю я головой.

– Эта болтливость, бывало, в нем раздражала, – замечает дядя Джейк. – Но все обожали его за красноречие. Особенно – твоя мама.

Мы некоторое время молчим, погрузившись в разные воспоминания. И в сумраке кухни я пораженно осознаю, насколько изменились мои чувства. Боль словно притупилась, поутихла. Может, так на меня действуют сумерки или щенок на коленях. Может, это затишье временное, а может, и нет. Может, подобные разговоры смягчают болезненную тему, сглаживают ее резкие углы, притупляют острые как лезвие края.