Библиотека плавательного бассейна - [115]

Взяв себя в руки, я зашел в кабинет и залпом выпил большой стакан виски. Потом попытался заняться чисто механической работой — продолжить чтение корректуры своей книги о Судане, но, разумеется, даже цифры обычной статистической таблицы напоминали, казалось, о моем милом Тахе, о нашем совместном прошлом, и заставляли перебирать в памяти самые уязвимые места, самые светлые минуты, примеры бескорыстия и взаимопомощи. Быть может, всё это в некотором смысле воодушевило меня — ибо я выписал ему чек на 200 фунтов, потом одумался и заменил его другим, на 100 фунтов; потом порвал оба чека, выписал еще один, на 500 фунтов, положил его в конверт и торопливо поднялся в мансарду, чтобы оставить в комнате Тахи. В эту комнату я захожу очень редко — и потому с трудом воздержался от сентиментальных фантазий с поглаживанием подушки. Обстановка напоминала мне одну из комнат в Судане, ведь здесь нет ничего, кроме кровати, покрытой прекрасной шалью, коврика на дощатом полу и столика с фотографией Мурада, а также еще одним снимком, сделанным у входа в Суданский Клуб перед нашим отъездом из Хартума: мы с Тахой стоим рядышком и улыбаемся, щурясь от солнца. Но смотреть на этот снимок было тяжело; я поспешно вышел из комнаты. Даже такие простые вещи, обычно поднимающие настроение, восставали против меня.

Скоро произойдут большие перемены, о которых я еще даже не задумывался, которые не могу себе представить. Останется ли Таха у меня, захочется ли им здесь жить? По-моему, Нири живет с матерью и престарелым дядюшкой где-то на западе города… Я подумал о том, какое потрясающее великодушие придется мне проявлять, и, осознав, что не сумею сохранить самообладание, если увижусь с Тахой так скоро, вышел из дома, выпил еще пару стаканчиков в «Уиксе», а потом, под вечер, ноги вдруг сами понесли меня по направлению к «Сортиру Кларксона». Это было весьма кстати: я нуждался в каком-нибудь наркотике, в каком-нибудь бездумном развлечении.

Разбитую лампочку уже заменили, и там было довольно светло. Слева я увидел какого-то коммерсанта в плаще, а справа — того худого нервного паренька, что постоянно там торчит, стоя «на стрёме». Он напоминает мне университетского слугу, который заботится о том, чтобы никто не мешал джентльменам наслаждаться жизнью; думаю, в качестве вознаграждения он получает сомнительное удовольствие от увиденного. Я занял место посередине и постоял немного без дела, постепенно утрачивая возникшее было желание ждать, а потом послышались знакомые шаги, похожие на цоканье подков, вошел Везунчик Браф и поспешно, под влиянием форс-мажора, занял писсуар справа от меня. Он деловито помочился, пустив невероятно мощную струю — наверняка очень долго терпел, рассчитывая произвести впечатление (напрасная надежда!) обыкновенного посетителя туалета, — и некоторое время, словно взвешивая, подержал свой огромный прибор на ладони. Очевидно, нам следовало бы уйти вместе, но, зная, насколько он привязчив, я застегнул брюки, вежливо попрощался, прикоснувшись к шляпе, передал привет его жене и удрал.

Я пошел дальше по Олд-Комптон-стрит, надеясь, что Санди еще там, и, пожалуй, нуждаясь в собутыльнике. Решив попытать счастья в уборной на Лестер-сквер, я заглянул туда, но увидел всё те же знакомые лица: на меня выжидательно посмотрели майор Спрейг, тот батлер[180] из Кенсингтонского дворца и несколько нервных юнцов, ищущих любовных приключений. Как утверждает Эндрюз, нынче можно закрутить дивный романчик на вокзале Виктория, где полным-полно солдат и матросов; на прошлой неделе он снял двоих морячков и, если верить его словам, провел лучшую ночь в жизни. Решив сесть на автобус, я побрел к Трафальгарской площади, но тут зашло солнце, и меня вдруг вновь захлестнуло отчаяние. Я махнул на всё рукой и вернулся в клуб, где, заказав отбивную и стакан пива, принялся нещадно грубить всем, кто пытался со мной заговорить.

Вот так, с душой, измученной унынием и невзгодами моих друзей, и с внешностью, только что перелицованной «под крутого морпеха» мистером Бандини, я и отправился в тот вечер на закрытый просмотр небольшой выставки Рональда Стейнза. Вообще-то я туда не собирался, но, выслушав рассказ Джеймса, понял, что должен ненадолго зайти. Пришлось порыться в мусорном ведре в поисках пригласительного билета, фиолетовой карточки с запиской, небрежно написанной белой краской на обороте: «Жаль, что в тот вечер вы так рано куда-то пропали — Ронни». Я бы с удовольствием еще долго числился пропавшим, однако необходимо было поддерживать хорошие отношения со Стейнзом, чтобы получить от него те причудливые, но несомненно изобличающие фотографии Колина.

Выставка, носившая название «Мученики», открывалась в галерее «Сигма» на Лэмбз-Кондит-стрит, родном доме, или по крайней мере перевалочном пункте, для многих деятелей «альтернативного» искусства. Основанная в тридцатых годах Райкотом Придо, галерея первое время оказывала поддержку художникам левых взглядов. Придо создал объединение «Сигма Памфлетс», устраивавшее там выставки и публичные чтения. Однако при мне галереей уже руководил гораздо более молодой друг Придо Саймон Симз, который выхолостил стиль своего покойного наставника, выставил множество банальных мистических поделок, а также зачастую фривольных работ представителей сексуальных и национальных меньшинств, и открыл в подвале лишенное всякой роскоши вегетарианское кафе с клавесинной музыкой и гравюрами на дереве. В общем настроении, царившем в галерее, преобладала возведенная в принцип разочарованность.