Библиотека плавательного бассейна - [114]

Я привел его к себе на Брук-стрит и откупорил бутылку шампанского. Таха весьма многозначительно посмотрел на меня и ушел к своему дядюшке, а я, получив квартиру в свое распоряжение, сделал почти всё, что хотел. Конечно, не обошлось без непременной краткой преамбулы, посвященной любимым девушкам и тому подобному, но покончив с ней, мы принялись довольно раскованно целоваться и ласкать друг друга, сбросили одежду и занялись главным делом — на диване, потом на полу, три или четыре раза. Признаться, я испытал неизъяснимое наслаждение — особенно от его целомудрия, ведь оно всегда меня возбуждает. Он вел себя так, как подобает мужчине и другу: не было ни притворства, ни девичьих манер. Я отродясь не видел такой обильной эякуляции. Даже в последний раз, когда я довел его до оргазма вручную, сперма брызнула ему прямо в лицо.

27 сентября. В минуту безрассудства я дал Рою номер своего телефона. Почти до полудня меня не было дома, потом я опять ушел, и часов в пять, когда вернулся, спросил у Тахи, не звонил ли кто-нибудь, а тот с весьма самодовольным видом ответил: «Нет, сэр». Было бы здорово поиметь Роя еще раз, но неожиданно для себя я обрадовался, что ничего не вышло, и решил не встречаться с ним, даже если он вдруг позвонит. Любое повторение будет лишено непосредственности и прелести вчерашнего дня, который я предпочел бы запомнить как один из тех редких чудесных дней, когда двое незнакомых людей, не желающих ничего знать друг о друге, сходятся ради взаимного удовольствия.

28 сентября. Просто ужасный день. Такое впечатление, будто кто-то отплатил мне за всё, что я сделал во вторник: вместо сентиментального духа товарищества, так, по счастью, и не ставшего основой близких отношений в тот быстротечный послеполуденный час, — сплошное безысходное несчастье. После обеда я попросил Таху отнести кое-какие бумаги в Генштаб и, если удастся, купить цветов — мне вдруг очень захотелось получить букет больших хризантем бронзового цвета. Время от времени я представлял себе, как он, выполняя мою просьбу, идет по улицам; какое-то сверхъестественное, неземное шестое чувство подсказывало мне: сейчас он смешивается с толпой, вот выбирает цветы, берет в руки букет в большом бумажном кульке… Я знал, что люди, обращающие на него внимание, бывают порой грубы и жестоки, и потому гордился им еще больше. В этом было нечто непостижимое: идя легким, неторопливым шагом по ничем не примечательным лондонским улицам, он в то же время двигался в сфере моего воображения — неприступный, окруженный моей любовью.

Его не было целую вечность, а когда он наконец вошел с хризантемами в вазе, я, немного беспокоясь о секретных документах, которые дал ему с собой, спросил, всё ли прошло гладко. Разумеется, ему я полностью доверяю, но где-нибудь по дороге его вполне могли бы подкараулить. Извинившись, он сказал, что ему нужен мой совет. Я с готовностью согласился его выслушать. Он сказал, что хочет жениться на Нири. Я поздравил его, пожал ему руку, пожелал всех благ и сказал, что уже предвкушаю встречу с его суженой. Он вышел и закрыл дверь, а пару минут спустя я услышал, как он уходит.

Только тут я и позволил себе осмыслить эту новость, вернее сказать, впасть в оцепенение, ибо она переполнила меня нестерпимой болью, а когда Таха вышел из дома, надев — я это знал — свою нелепую широкополую шляпу, внутри у меня вдруг словно что-то оборвалось, я стал судорожно глотать воздух, по щекам покатились слезы, вся комната с ее мебелью, картинами и книгами каким-то образом сделалась сырой и душной, насквозь пропитавшись убожеством. По правде говоря, сообщение о любой свадьбе — даже если новобрачные очень дороги мне и идеально подходят друг другу — неизменно переполняет меня беспросветной тоской; она может развеяться через несколько дней, хотя и не раньше, чем возникнет прочное ощущение — нет, не начала чего-то нового, а безвозвратной утраты чего-то невинного и привычного. А если это невинность моего любимого Тахи… У меня было такое чувство, будто он умер — или того хуже, каким-то чудом перенесся в некую иную стихию. Казалось, я смотрю в полевой бинокль и вижу, как Таха пляшет и поет где-то так далеко, что, когда он открывает рот и шевелит губами, ни один звук не нарушает тишины.

Я всё ходил и ходил по комнате, то справляясь со своими чувствами, то снова им поддаваясь. Иногда я останавливался перед хризантемами, которые он поставил в высокую вазу эпохи Тан, раньше стоявшую в прихожей в Полздене. Цветы были само совершенство, без изъяна, пышные, но жесткие и глянцевитые; цвет больших, растущих кистями головок напоминал об осени, хотя листья еще зеленели. На первый взгляд цветы казались искусственными, покрытыми лаком, и лишь сдавив их или смяв лепестки, можно было доказать, что они живые и тленные. Я снова и снова с болью вспоминал о том, что произошло несколько минут назад, сознавая, с каким безграничным почтением Таха, так сказать, преподнес цветы и попытался скрыть собственное волнение. В очередной раз проявив чуткость и проницательность, он старался не задеть моих чувств, хотя с трудом сдерживал собственные. К тому же вскоре я понял, почему он так нервничал и развязно вел себя в течение последних нескольких дней: к его радости наверняка примешивалось дурное предчувствие. И тогда хризантемы — подобно многим неодушевленным предметам, приобретающим преувеличенное значение в критические минуты, — поплыли у меня перед глазами, словно превращаясь в символы его многолетней преданности и одновременно в праздничные предвестия его будущего, не то элегического, не то безжалостно блестящего.