Библиотека плавательного бассейна - [112]

Я полностью потерял дар речи, а Джеймса всего трясло — так тяжело ему было вспоминать и рассказывать о том, что случилось. Всё это время я лишь спокойно кивал, с невозмутимостью тренера держа его на почтительном расстоянии, а потом он меня нокаутировал. Но это было еще не всё.

— Я не сказал ни слова, но машину завел, и, разумеется, как раз в этот момент запищал мой пейджер. Тут я и понял, что вечер в любом случае окончательно испорчен и, словно по иронии судьбы, нам обоим предстоит страшно неприятная сверхурочная работа. Короче, настал мой черед лезть в нагрудный карман за небольшим атрибутом своей профессии. Сам удивляюсь той учтивости, с которой я попытался извлечь из этого хоть какую-то выгоду, сказав, что ни один из нас на самом деле — не тот, кем кажется. Зря старался, черт подери! Он стал совершенно другим человеком, настоящим буквоедом — правда, не в том смысле, что принялся действовать строго по инструкции, искать улики и так далее, а в том, что начал величать меня «сэром» и наотрез отказался пойти мне навстречу (фигурально выражаясь)…

— Джеймс! — Я уже разозлился. — Прости. Я умалчивал об этом по вполне понятным причинам. С этим типом я переспал — его ведь Колин зовут, да? — Он кивнул. — Я снял его в метро, давным-давно, вскоре после того как мы встретились с ним в бассейне. Он вышел следом за мной из вагона и фактически сам напросился ко мне в гости. Я его выебал. Он меня выебал. Он такой же голубой, как… в общем, голубее не бывает… как мы с тобой.

Весь день я был не в духе. Усталость только мешала сдерживать раздражение, и позже, направляясь в центр, я то и дело ворчал на окружающих, а когда те начинали обижаться, огорошивал их ледяной вежливостью. Меня страшно возмущало поведение нервных покупателей в «Либертиз»[176] (куда я зашел купить носки) и никчемных ротозеев на Оксфорд-стрит (которые путались у меня под ногами), сплошь казавшихся прирожденными заговорщиками. В «Корри» я сделал несколько изнурительных упражнений и, выбившись из сил, нырнул в бассейн, почувствовав большее облегчение, чем обычно. Но даже там меня бесили медлительность и неуклюжесть других людей, к тому же мне начинал надоедать один из тех рано постаревших сладострастников, которые нарочно наталкиваются на человека, получая сомнительное удовольствие от соприкосновения. Я спрашивал себя, что сделаю или скажу, если увижу Колина. Является ли это дело, строго говоря, подсудным? Какую услугу я окажу Джеймсу, если сурово, а то и насмешливо, потолкую с полицейским, выдвинувшим против него обвинение? Я строил всевозможные планы, неизменно четкие и кровожадные, но не всегда при этом разумные.

Случай с Джеймсом, как и моя встреча со скинхедами, неожиданно обескуражил меня, пробудил стремление к солидарности с такими людьми, как я, столь непривычное в наше либеральное время. В раздевалке, где в час дня стало людно, я, хоть и был зол как черт, смотрел на всех — на банковских служащих, учителей, журналистов, рекламных агентов, администраторов закусочных, консультантов, танцовщиков, занятых в мюзиклах Вест-Энда, строительных рабочих, бедных арендаторов и богатых арендодателей, встававших в очередь к фену и загрязнявших воздух облаками «Мужской тревоги», — полный смутных дурных предчувствий, как будто передо мной были представители экзотического вида, которому угрожают свирепые хищники. То, что Колин стал действовать заодно с этими жестокими скотами, было просто возмутительно. Я отчетливо запомнил этого типа: в память врезались его загар, странный взгляд — жадный и в то же время холодный, — навязчивость, ощущение, что сейчас что-то случится, возникавшее в его присутствии.

Потом я направился стричься. Незадолго до этого я произвел неизгладимое впечатление на одного старомодного парикмахера с Нил-стрит и стал уходить от него стриженным и опрятным за фунт и пять пенсов — за гинею, как неизменно настаивал он. В витрине были выставлены черно-белые фотографии мужчин, слегка наклонивших головы вперед, а внутри, там, где дожидались своей очереди клиенты, глупо улыбались с цветного плаката принц и принцесса Уэльские, стоящие над коробками «Дюрекса»[177]. Парикмахерская была форпостом скромности и дружелюбия средь роскоши переоборудованного «Ковент-Гардена»[178], и мистер Бандини, заправлявший там на пару с сыном Ленни, холостяком средних лет, как правило, без всякого повода пускался в бесконечные рассуждения о боксе, о жизни во время войны и об испытаниях, выпавших тогда на его долю. В отличие от современных салонов, где каждая стрижка считается чуть ли не произведением искусства, парикмахерская мистера Бандини с ее цветочным узором на линолеуме, ее машинками для стрижки и опасными бритвами с рукоятками из слоновой кости, действовала на меня успокаивающе: приятно было сознавать, что за полвека здесь совершенно ничего не изменилось. Что-то печалило и вместе с тем завораживало меня, когда я представлял себе сотни тысяч одинаковых, стандартных стрижек, сделанных мистером Бандини за минувшие десятилетия. Несмотря на то, что во время войны его интернировали вместе с другими итальянцами, жившими в Сохо, он работал здесь уже без малого сорок лет. Я вполне мог представить себе, как Чарльз, красавец, достигший золотого зрелого возраста, раз в две недели забегает сюда подровнять волосы на затылке и с боков и сделать растирание хинной водой.