Безумный лес - [30]

— А когда вы разговаривали, что она тебе говорила?

— Она была моя хозяйка. Приказывала мне сделать то, сделать другое. Как всякая хозяйка.

— И больше ничего?

— Нет, почему же. Когда оставалось время на болтовню, она болтала со мной обо всем, что ей приходило в голову. Но чаще всего уговаривала меня переменить веру, сделаться татарином, жениться на ней и навсегда остаться в Добрудже, в Сорге…

Зое молчала. Молча смотрела на дочку, игравшую на земле. Но по ее потерянному взгляду, по ее искаженному, обезображенному лицу я понял, что она хочет задать мне еще один вопрос, но колеблется. Некоторое время она молча обкусывала ногти, потом решилась прервать молчание. Подняла голову:

— Дарие, ты только, пожалуйста, не обижайся… Я бы хотела у тебя спросить кое о чем… О чем не принято спрашивать.

— Не бойся, Зое. Спрашивай.

Она покраснела до корней волос. Отвела глаза, опустила голову и промолвила:

— Эта татарка… Урума… когда ты познакомился с нею, знала, что такое любовь?

Это был именно тот вопрос, которого я ждал. И у меня был готов ответ.

— Да… И даже слишком хорошо.

Кровь отхлынула от ее щек. На лицо легла тень. Синие глаза тоже помрачнели. Она задумалась… Долго сидела в раздумье. Наконец, когда молчание, как ей показалось, слишком затянулось, она собралась с духом и прошептала:

— Вот и я… Вот и я, Дарие… Я бы тоже хотела узнать, что такое любовь…

Я уже давно ничему не удивлялся. Но зато у меня завелась привычка притворяться удивленным. Я широко раскрыл глаза и повысил голос:

— Любовь?.. Ты не знаешь, что такое любовь? Как так не знаешь? Ты ведь замужем. У тебя ребенок. Не сегодня-завтра родится еще один. Как же ты не знаешь, что такое любовь?

— Да, у меня ребенок. И еще будет ребенок. А потом еще и еще. Но это совсем не то. Любовь — это…

Когда-то, как принято говорить — в пору цветения, в моем сердце нашелся уголок и для Зое. Но теперь там, да и от самого сердца оставалась лишь горстка пепла. Мне было жаль своей жизни. Жаль было и жизни женщины, что сидела рядом со мной: такая молодая и так обезображенная беременностью. Но при виде ее большого, круглого и чрезмерно раздувшегося живота, в котором находился чужой ребенок, меня разобрала злость. Наклонившись так, что губы мои почти касались ее уха, я ласково и с нотками сочувствия в голосе спросил:

— Послушай, Зое. Ты… Ты нисколько не любишь Панделе?

Лицо ее помрачнело еще больше. Уголки губ опустились. Голос прозвучал глухо, безжизненно.

— Нет. Ни я не люблю его, ни он не любит меня.

— И ты никогда не любила его?

— Нет. Никогда не любила.

— Тогда почему вышла за него?

— Как почему? Разве я тебе не говорила? Пришлось. Мать силой заставила. Пристала с ножом к горлу и заставила.

Я поверил ей. Однако возразил:

— Заставила! Что за оправдание? Если ты не любила Панделе, то не надо было и выходить за него. Надо было отказываться. Сопротивляться. Это твое право.

Вконец убитая, Зое взглянула мне в глаза. Прошептала:

— Мать так терзала меня, так терзала, Дарие, что уже не стало сил сопротивляться. Никаких сил. Ты слышишь? Никаких. И тогда… Тогда я решила, что другого выхода нет. Посуди сам. Если бы я не послушалась, от нее не стало бы житья. Мне пришлось бы очень плохо. Хуже, чем теперь…

Она опустила голову. По лицу ее катились крупные круглые слезы. Я знал, что слезы облегчают и успокаивают душу. Поэтому не спешил нарушать молчание. Пусть выплачется. Наше молчание разбудило ветер. Пробудившись, он открыл глаза, поморгал. Поднял вверх лицо, улыбнулся мне и легонько подул на ветви шелковицы, точь-в-точь как прошлый раз. И как в прошлый раз посыпались на нас и вокруг сухие листья и поздние, перезревшие ягоды. Мне захотелось поесть этих ягод, я почувствовал, что проголодался. Поднялся. Ухватился за ветку. Нагнул ее. Набрал ягод. Съел. Переспелые ягоды шелковицы были сладки, как мед. Ощущение горечи во рту, уже много часов мучившее меня, сразу исчезло. Зое повернула голову в мою сторону. Перестала плакать. Я набрал полную горсть ягод, протянул ей. Она взяла.

— Спасибо… Панделе никогда не собирал для меня ягод.

— Не думай больше о Панделе. Думай о чем-нибудь другом, только не о Панделе. Ты мне всю душу вымотала своим Панделе.

Она медленно ела, кладя в рот по одной ягодке. Я спросил:

— Послушай, Зое… Неужели ты никогда никого не любила? Неужели тебе никогда никто не нравился?

Она помолчала. Погладила рукой живот. Когда ребенок успокоился, она, отвернувшись и не глядя на меня,-сказала каким-то чужим голосом:

— Конечно, нравился… Перед войной, когда ты еще жил в нашем городе, я думала о тебе. Правда, недолго. И как будто во сне. Или как о цветущей вишне. Я твердила себе, что вот в один прекрасный день вишни созреют, и я тоже сорву для себя немножко ягод… О!.. Не смейся… Не смейся надо мной… Я ужасная дура… Мне кажется, я думала о тебе не потому, что ты мне нравился. Скорее всего просто потому, что больше не о ком было думать. Ты не сердишься? А потом… Потом… Да, потом я влюбилась в одного парня, его звали Сабу. Он был молодой. Красивый. И не хромал, как ты… Нисколько не хромал. Ходил, как все другие. Даже лучше других. И когда я на него смотрела, то прямо таяла от любви. Только замуж мне было еще рано. И отец был жив. Торопиться некуда. А потом мне и в голову не приходило, что может случиться беда. Сабу работал кузнецом в железнодорожной мастерской, здесь, на станции. Иногда, по вечерам, он вместе с другими обедал у нас, в трактире. Я находила себе работу за прилавком и смотрела на него. Знаешь, Дарие, чем больше я на него смотрела, тем больше мечтала, чтоб он никуда не уходил и я могла бы смотреть на него, смотреть и смотреть, до боли в глазах. Бедный папа! Он начал что-то подозревать. Сердиться на меня без причин. Бранить. Он видел, что я не отхожу от прилавка. И накидывался на меня. Хватал за косы. Оттаскивал от прилавка и отправлял спать. «Еще молоко на губах не обсохло, чтобы пускать слюни из-за мужиков! Что из тебя дальше-то будет!.. Станешь такой же непутевой, как твоя мать, будь она проклята!.. А то и похуже…»