Безумный лес - [22]

— А… Значит, у тебя есть еще и сестра?

— Да. Поскребыш. И, конечно, мать души в ней не чает. Нас, сыновей, она не очень-то балует.

— Тебе, наверное, так только кажется.

— Вот уж нет! Все в точности, как я сказал. Но не беда, проживем. Выбьемся в люди и без ее любви.

Комната мне понравилась. В ней царил полумрак, она была прохладная и непривычно просторная. Пахло лавандой, чабрецом, увядающими садовыми цветами и засохшими полевыми травами. На стенах, в простых рамках, красовались выцветшие семейные фотографии: Арэпаш — молодой парень. Арэпаш — солдат-пехотинец, Арэпаш — жених, рядом с госпожой Арэпаш, своей невестой. Не успел я еще рассмотреть фотографии, как на пороге появилась женщина средних лет, крепкая, костистая, с огромными, покрасневшими и отекшими руками. Я обрадовался, заметив, что она босиком. Меня пугало, что мать Филипаке окажется завзятой слободской мещанкой — накрашенной, расфуфыренной и вздорной бабой. Страх был напрасен. Увидев меня, она не удивилась и не поморщилась. Напротив, улыбнулась. И с выражением озабоченности на лице — словно в опровержение слов Филипаке о ее равнодушии ко всем детям, кроме дочери, — обратилась к однорукому:

— Ну, что ты делал в школе, Филипаке?

— Писал, мама. Писал до одури.

— Ну и как, голубчик, все хорошо написал?

— Хорошо, мама, все хорошо. Думаю, что начало удачное.

— Молодец, дай бог тебе здоровья, голубчик!

Удовлетворенная ответом сына, она перевела взгляд на меня. Мое присутствие нисколько не удивляло ее. Видимо, она привыкла, что самый младший из ее сыновей вечно приводит с собой оголодавших неудачников. Ласково опросила:

— Вы, наверное, есть хотите?

— Да уж пора… Тем более после тяжелого экзамена…

— Ну что ж… Пожалуйте к столу.

Однорукий налил в таз воды и предложил мне вымыть руки. Слив после меня воду и налив свежей, Филипаке тоже сполоснул свою здоровую руку.

— Ну, дорогой, пойдем покормимся. Поесть никогда не мешает.

В прохладных и чуть отдававших сыростью сенях стоял круглый низкий стол на трех ножках. Мы придвинули к нему несколько отполированных до блеска чурбаков, валявшихся около стен, и уселись. Госпожа Арэпаш принесла нам кринку с кислым молоком, половину мамалыги, две глиняные миски и две деревянные ложки, сточившиеся от частого употребления. Стала потчевать нас:

— Берите, кушайте, ребятки. Молочко хорошее, ребятки. И мамалыжка тоже хорошая. Кушайте досыта, ребятки. А потом, ребятки, ложитесь и отдыхайте.

Однорукий спросил:

— А еще чего-нибудь нет?

— Еще чего-нибудь у твоей матери нет, Филипаке. Было бы, так принесла бы еще. С радостью принесла бы, Филипаке, да ничего больше нет.

Мы выпили все молоко. Съели всю мамалыгу. Животы у нас раздулись. Я облизал губы, а однорукий — ложку, которой ел. Положив ложку на стол, он рыгнул и посоветовал мне:

— Теперь, дружище, надо соснуть. Лучше ничего не придумаешь. Соснем немножко, наберемся сил, потому что ночью нам будет совсем не до того.

Я не стал спрашивать, что он имеет в виду. И вообще не стал ни о чем спрашивать. Однорукий, как был в одежде, растянулся на циновке. Я тоже растянулся на циновке, и тоже в одежде. Филипаке закрыл глаза и тотчас захрапел. Я тоже закрыл глаза. Сон не заставил себя ни просить, ни ждать. Пришел. Ласково коснулся моего лица. Взял меня на руки. Покачал, и через несколько мгновений я уснул. Крепко и глубоко.

…Мы проспали почти до самого вечера. Спали бы, наверное, и дольше, если бы нас не разбудили легкие шаги и голос, в котором слышалась обида:

— Что это ты, братец, до самого утра дрыхнуть вздумал? Днем — спишь, ночью — спишь… Ты ведь не буйвол… Так только буйволы спят…

— Угу!

Девушка разговаривала с Филипаке. Но смотрела на меня. И смотрела искоса. Смотрела свирепо и жадно, будто хотела проглотить меня живьем. Я, в свою очередь, ответил ей таким же нахальным и бесстыдным взглядом. Мне хотелось знать, чем кончится этот молчаливый поединок. «А пока, — сказал я себе, — разглядим, какова она собой». И я стал разглядывать ее. Очень внимательно. У нее были большие, круглые и черные, как деготь, глаза, жгучие и страстные, каких я не встречал ни у кого. Лицо было не просто смуглое, но почти черное, как у цыганки. Длинные черные косы, блестевшие, как хвост молодой кобылы, были заплетены красными ленточками и спадали на спину. Я вспомнил, что я уже взрослый и, когда захочу, умею обращаться с девушками. Быстро соскочив с циновки, поднялся на ноги и одернул свой слегка помявшийся костюм. В глазах у девушки блеснул огонек. Ей польстило, что я не хочу быть невежей. А Филипаке не обращал на свою сестру ровно никакого внимания. Он по-прежнему валялся на циновке. Потом потянулся, хрустя суставами, часто заморгал и, указывал культей на смуглянку, произнес:

— Моя сестра. Я забыл тебе сказать, что она немного не в своем уме и порядком взбалмошная. Если не хочешь, чтоб она выцарапала тебе глаза, будь добр, поцелуй ее. В щеку, разумеется.

Девчонка сверкнула глазами и сердито обрушилась на него:

— Почему ты не сказал, как меня зовут? Что, у меня имени нет? Лучше бы сказал, как меня зовут, чем говорить, что я сумасшедшая и взбалмошная.