Безумный лес - [20]

Все мы, находившиеся в классе, повернули головы. Названный поднялся. Это был один из тех двух крепышей, что перед экзаменом гоняли во дворе мяч.

— Ты случайно не родственник покойного учителя истории Амоса Мэтрэгунэ, о смерти которого мы все сожалеем?

— Я его сын, господин учитель.

— У него было, кажется, два сына.

— Два, господин учитель.

Еще один крепыш поднялся из-за стола.

— Второй — это я. Я тоже пришел. А зовут меня Мэтрэгунэ Друбат, господин учитель.

— Хорошо, садитесь. Садитесь и знайте, что я очень любил покойного Амоса Мэтрэгунэ. Любил и уважал. Он был моим учителем. Хорошим учителем.

Рослую девицу преподаватель заметил тоже. Удивился. Спросил:

— А ты, Валентина, чего здесь потеряла?

— Я тоже пришла сдавать экзамен, господин учитель.

В классе засмеялись. Засмеялся и учитель.

— Ну да, ну да… Ладно.

Филипаке Арэпаш прошептал мне на ухо:

— Ты что-нибудь слышал об этом волосатике?

— Ничего. Откуда? Я четыре года отсутствовал. В мое время гимназии еще не было. Только ремесленное училище.

— Это странно. Туртулэ известен всему уезду. Он из Александрии. Сын купца. Всю войну провел на переднем крае. С той поры он малость не в своем уме. Да ты и сам увидишь. Все уши нам прожужжит фронтовыми воспоминаниями.

Пророчества однорукого не сбылись. Во всяком случае, на этот раз. Неопрятный, длинноволосый учитель не произнес больше ни слова.

Он спустился с кафедры и, заложив руки за спину, стал прогуливаться между рядами. Разглядывал нас, затем вернулся на кафедру. Облокотился на нее.

— Я бы хотел… Я бы хотел, чтобы вы описали мне какое-нибудь событие из вашей жизни. По тому, как вы напишете, я буду судить, знаете ли вы грамматику, читали ли вы что-нибудь из художественной литературы и представляете ли вы, что такое сочинение.

— Я погорел, — прошептал мне Филипаке Арэпаш. — Дружище, я погорел. Если я спишу, он меня застукает. Я погорел. Я думал, он даст нам какой-нибудь грамматический разбор. А теперь я погорел.

— Ничего, справишься. Не бойся. Ты прекрасно справишься.

Учитель снова постучал пальцем по кафедре.

— Силенциум…

Когда класс утих, он добавил:

— Бояться нечего. К таким верзилам, как вы, у кого и в помыслах нет стать учителями, я отношусь снисходительно. Я ведь прекрасно понимаю, что вы вовсе не стремитесь стать великими учеными. Я знаю — вам хочется получить документ, чтобы жить чуть-чуть полегче. К тому же, если вам не удастся блеснуть в письменной работе, у вас останется еще возможность побеседовать со мной на устном экзамене… Устный экзамен будет решающим.

Он раздал нам по листу бумаги; на каждом в углу стояла гимназическая печать и его подпись. Потом подбодрил нас:

— Начинайте. Начинайте и работайте спокойно, не спеша. Поспешишь — людей насмешишь. Времени у вас достаточно.

Он достал из кармана книжечку и, поправив на своем утином носу очки, углубился в чтение.

Я разложил на парте бумагу. Опробовал перо. «Теперь, — сказал я себе, — нужно собраться с мыслями и сосредоточиться». Но не успел я собраться с мыслями, как однорукий вдруг сильно толкнул меня в бок здоровой рукой. Когда я повернулся к нему, он шепотом спросил:

— Ты почему не начинаешь? Разве в твоей жизни не случалось ничего необыкновенного? Мне кажется, когда ты начнешь писать, то и я, глядя на тебя, разойдусь.

Мне трудно было сказать ему правду. Мы ведь только что познакомились. Да я и не смог бы сказать ему правду, даже если бы мы были старыми знакомыми и друзьями. Поэтому я ответил:

— Нет, Филипаке. До сих пор, слава богу, со мной ничего такого не случалось. А с тобой?

— Со мной случалось всякое. Только я не знаю, что выбрать и как начать. До сих пор мне даже открытки самому писать не приходилось.

Он потряс своим уродливым, почерневшим обрубком. Я счел уместным дать ему совет:

— Напиши, как ты потерял руку.

Он помрачнел. Это воспоминание было ему неприятно. Некоторое время он раздумывал. Потом перестал дуться и выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Бедная моя рука… Я потерял ее три года назад, на молотьбе. Попала в молотилку. Ее туда втянуло и оторвало. Боль — адская. Думал, глаза лопнут. Но мне повезло. Раздробленную руку отрезали в больнице, и я остался жив. Жить и с одной рукой можно.

— Вот и расскажи про все это и постарайся писать как можно понятнее, по возможности, без грамматических ошибок.

— Ты думаешь, у меня получится?

— А почему бы нет? Попытайся. Попытка не пытка.

Мне сочинение не представлялось трудной задачей. В моей памяти хранилось много событий, одно чудней другого. Я решил изложить несколько наиболее невинных воспоминаний. Так как, не зная моих замыслов, никто мне не улыбнулся, я улыбнулся себе сам; сосредоточившись и обмакнув перо в чернила, я склонился над бумагой. Из-за неловкой позы тело мучительно заныло. Голова запылала в жару. Лицо исказилось. В глазах появился блеск, — и с той секунды, как я начал писать, вплоть до того момента, когда все четыре страницы оказались исписаны мелким, но четким почерком, окружающий мир перестал для меня существовать. Напрягая и подстегивая свой мозг, сжато, сухо, в резких и грубоватых выражениях я поведал об одной истории, случившейся со мной во времена немецкой оккупации.