Безумный лес - [118]

— Доставить его ко мне, немедля.

Типограф пришел в сопровождении комиссара. Это был лысый, тщедушный старик в очках. Его превосходительство заявил:

— Ты больше не будешь печатать «Топор».

— Если я не буду печатать эту газету, то останусь без работы, господин министр. Наша конституция гарантирует свободу печати.

Стэникэ Паляку посинел:

— Что ты сказал? Ты сказал «конституция»? «Конституция»?

— Точно так, господин министр. Я сказал «конституция». Именно «конституция».

Его превосходительство уже не гневался. Он покатился со смеху. И хохотал, пока не насмеялся досыта. Чтобы доставить удовольствие министру, залились смехом и остальные — Быркэ, Келу и Лэптурел.

— Сейчас, печатник, я — конституция. Слышишь? Конституция — это я. И я приказываю тебе «Топор» не печатать. А что касается работы — без работы не останешься.

Типограф немного успокоился. Спросил:

— А что за работа?

— Будешь печатать газету «Голос Рушанцев».

— Но, господин министр, такой газеты нет.

— Уже есть. Ее издает Гарофеску. Завтра можешь выпустить первый номер. Могу тебя уверить, номер произведет потрясающее впечатление.

Гарофеску был учителем начальной школы, известный своим ядовитым пером. Он тоже перешел к либералам вместе со Стэникэ Паляку. Его знали по двум книжкам трогательных детских рассказов. Но в настоящее время он рвался занять пост школьного инспектора.

Через три дня появился и был пущен в продажу «Голос Рушанцев». Тимон с самого раннего утра слонялся возле типографии. Купив первый отпечатанный экземпляр, он пошел в кофейню и прочел газету одним духом. Его объял страх. Гарофеску, которого он презирал за ясное и невинное, как у девушки, лицо, превзошел его и в резкости и в гнусности. В газете Тимона обзывали бородатым козлом и открыто обвиняли в распущенности. В новой газете содержались явные намеки и на сестер Скутельнику. Пространно рассказывалось о непотребном заведении госпожи Аспазии Гарник и о Козле, как самом постоянном из его клиентов, к которому питали отвращение и страх даже самые изощренные жрицы любви. Смело идя дальше, «Голос Рушанцев» обвинял учителя Тимона в растлении несовершеннолетних. Пока прямо не называлось ни одно имя, но сообщалось, что на следующей неделе будут приведены сенсационные подробности.

— Вот будет потеха, — говорили друг другу горожане из тех, кто более или менее интересовался политикой. — Теперь Тимон еще злее начнет издеваться над Паляку. А Гарофеску попросту вываляет Тимона в дерьме.

— Говорят, Тимон готовится поведать публике обо всех мошеннических проделках сенатора Колцана! Эх! Вот было бы здорово! Вот бы здорово! Пусть-ка он пособьет спеси с сенатора Колцана. Учитель не остановится, пока не выставит их всех на всеобщее осмеяние.

— А я слышал еще кое-что. Тимон собирается описать, как Паляку предал Авереску за чечевичную похлебку, то бишь за министерский портфель.

— Говорят, он собирается опубликовать какие-то пикантные фотографии.

— Если раздобудет — обязательно опубликует.

— Когда черт вмешается, всегда так получается.

Однако в последующие дни в старом и пыльном городке, раскинувшемся среди богатой и при всем том убогой долины Делиормана, не произошло ничего из того, что предсказывали длинные языки. Следуя совету отца Лаца из церкви святой Пятницы, обуянный страхом учитель с козлиной бородой ночным поездом поспешил в Бухарест и в ранний утренний час вломился в министерство, прямо к начальнику канцелярии Лэптурелу. Подонок с жаром пожал Тимону руку и тотчас препроводил к министру. Его превосходительство Стэникэ Паляку принял учителя с серьезным видом. Похлопал по плечу. Сделал отеческое внушение. Потом высокомерно заявил:

— Стоит нам только захотеть, господин учитель, и мы сотрем вас в порошок. Мы располагаем против вас убийственными документами. Убийственными.

— Зачем вам губить меня, ваше превосходительство? Я могу быть вам полезным. Я человек талантливый, ценный человек. Вот я весь тут перед вами с повинной головой. Униженно прошу прощения и мира.

— Ну, коли так… Коли так… Стало быть, вы образумились! Браво! Браво, господин учитель! Будем как братья… Как братья…

Министр обнял Тимона, расцеловал, наобещал с три короба и завербовал в свою организацию.

— Теперь, когда вы перешли в нашу партию… мы можем не бояться никого и ничего, господин учитель.

— А как же… Как вы поступите теперь с документами?

— А! Это другое дело. Документы я сохраню. Пусть полежат под замком.

Тимон, радуясь, что дешево отделался, не выдвигал больше никаких претензий. Только вздохнул и возвратился в Руши-де-Веде. Объявил по кофейням, что прекращает выпуск «Топора», вычеркнул свою кандидатуру из списка цэрэнистской партии, и во втором номере «Голоса» вместо обещанных подробностей на тему «Тимон — растлитель несовершеннолетних», горожане с разочарованием прочли исповедь под заголовком: «Почему я борюсь плечом к плечу с г-ном Стэникэ Паляку», за подписью самого Тимона. Одни, прочитав, говорили:

— Все они одного ноля ягода.

Другие обнаруживали более глубокое понимание дела:

— Такова политика. Хочешь чего-нибудь добиться, становись предателем.

XIX

У многих в карманах, где прежде гулял ветер, теперь, словно по волшебству, завелись деньги, и деньги немалые — звонкой серебряной монетой или — ничуть не хуже — хрустящими бумажками. Превосходно шли дела у владельцев ресторанов, кофеен и трактиров. Придя веселиться, посетитель желал, чтобы его слух ласкала скрипка, флейта или виолончель. Кое-что перепадало и музыкантам. Однажды, праздно шатаясь по городу, я заглянул и к моему двоюродному брату Жоржу. Он был весел и розовощек. Торговля шла полным ходом. Я забыл старую ссору. Заказал литр вина и велел принести три стакана. Заплатил за все и пригласил выпить Жоржа и Черничику. За выпивкой вспомнили и о дядюшке Тоне. До поцелуев дело не дошло, но помириться мы помирились.