Безумие - [56]

Не было смысла его больше мучить. Надо было просто ждать его смерти. Я посуетился немного около него, но садиться не стал. Я знал, что мне станет очень грустно. Я это знал. А может, наоборот, я боялся, что если сяду, грусть не придет ко мне?

Потом я оставил деда на попечение медсестер и пошел в кабинет Ив. Мы с ней чувствовали, что косвенная причина попадания деда в Больницу связана с нами. Если бы не наша любовь, не нужно было бы просить мою мать так часто сидеть с дочкой. И она бы ухаживала только за дедом. Мы переживали свою вину, но не смели о ней говорить. Только переживали.

Когда я сказал, что привык испытывать вину, я соврал. Я не привык, и мне было тяжело. Чертовски больно и тяжело.

Мы побыли с Ив в ее кабинете, в тихих и виноватых объятьях друг друга. А через полчаса я опять пошел к своему старику. Но он уже умер, умер с открытым ртом.

Мучитель

Я стоял в приемной и смотрел в окно. Струйки чистой воды сбегали по стеклу, дождь шел медленно и непрестанно в целом мире за стеклом; было влажно, грустно и холодно. Я ждал указаний от доктора И. и ее инструкций, что делать с новой пациенткой. Она не была совсем новой, в том смысле, что за последний год она как минимум три раза поступала в Больницу, но я ее пропустил, потому что работал в других отделениях.

Сейчас же я сидел в приемной женского отделения для буйных. Новопоступившую я видел всего минут пять, и за это время доктор И. сообщила мне о ее диагнозе, на котором, как мне казалось, очень настаивала. Речь шла о глубокой депрессии. О депрессивном ступоре. О психогенной депрессии, то есть депрессии, вызванной некоей жизненной катастрофой.

Ступор означает состояние полной обездвиженности. Или, как выражалась старая русская психиатрическая школа, глубокой двигательной заторможенности.

Пациентке было около сорока — симпатичная женщина, которая неуловимо напоминала актрису Катю Паскалеву[29]. На ее смуглом лице то тут, то там виднелись пигментные пятна, на тон темнее кожи, но это ее не портило, а делало похожей на женщину, которая любит солнце и обожает сажать цветы. Ее муж недавно погиб в какой-то ужасной катастрофе.

Я испытывал досаду на эти вечные катастрофы. Они со странной закономерностью случались в жизнях психбольных и становились легким объяснением всего. И прежде всего, их Безумия. Мне хотелось стукнуть кулаком и сказать: «Хватит уже искать оправдание Безумию!» Оно не появляется от того, что кто-то погиб или от того, что что-то в жизни пошло не так! В принципе, вся жизнь — одна сплошная катастрофа, и Безумие ничего общего с этим не имеет. Вот что мне хотелось прокричать.

Но было некому. Если между катастрофами и трагедиями в жизни, с одной стороны, и Безумием, с другой, было бы нечто общее, сумасшедшими оказались бы все. Да! Мы все были бы сумасшедшими. Но ведь этого нет!

У кого-то погибла вся семья и начал рушиться весь их мир, но сами они оставались до ужаса нормальными. Можно было наблюдать, как утром, абсолютно нормальной, обычной походкой, они шли за газетой, как потом расклеивали некрологи самыми что ни на есть спокойными и уверенными движениями.

Есть люди, которые используют свою нормальность, как топор — они секут и рубят этот мир, а потом беспристрастно сортируют поленья. И эта нормальность мир абсолютно обессмысливает. Я повидал таких людей: матерей, которые обустраивают могилы сыновей, думая больше о сорняках у надгробья, чем о предмете скорби. Я знал и сыновей, которые, как отъявленные скупердяи, выторговывали дешевые закуски для поминок по своим отцам. Нормальные люди — это нормальные люди, и ничто не может сделать их ненормальными. Мир может разверзнуться, может случиться потоп, а нормальные люди будут все так же аккуратно завязывать шнурки.

Так что все эти рассуждения — о новопоступившей и ее депрессивном ступоре — очень меня раздражали. Я считал, а скорее чувствовал, что Безумие появляется вне зависимости от внешних событий. Я ужасно злился на родителей, которые приводили ко мне своих взрослых детей — совершенно раздавленных, вернее, совершенно изменившихся под влиянием обычного, но нераспознанного Безумия! Злился потому, что эти родители, эти агрессивные идиоты и деспоты, наперебой и с маниакальной настойчивостью, объясняли, что их сыночек заболел этим, как его, ну, Безумием, из-за того, что год назад скончалась его тетя!

Боже мой! Я сам сходил с ума. Безумие — мистическое и глубокое, как Марсианская впадина, объяснялось мне смертью какой-то там задаром никому не нужной тети. И это принижало его значимость. Подобная человеческая глупость выводила меня из себя!

А кто-то объяснял мне, что их раздавленный самой Непостижимостью сынок сошел с ума, потому что слишком много курил. Мамочки! Я прекрасно понимал, что бедные женщины, которых мне, кстати, было совсем не жаль, пытаются объяснить Безумие доступными им средствами. Они пытались придать ему какой-то удобный и понятный облик. И это меня бесило. Бесило, потому что даже я ничего и все более НИЧЕГО не понимал в Безумии. Так что эти женщины в моих глазах выглядели дикарями, которые пытались описать вулкан Кракатау, как дымящийся горшок с фасолью. А я был кем-то вроде шамана, который описывал вулкан не просто, как горшок с фасолью, а как Священный, Непостижимый горшок с фасолью. Да!