Безумие - [55]

Дед Сыйко был сельским учителем, абсолютно традиционным сельским учителем. Величественным. Я им восхищался, но одновременно с этим он меня раздражал.

Как я уже сказал, за три года деменция обострила самые яркие черты его характера и сделала их гротескными. Величавость деда становилась нелепой и невыносимой.

Когда я предложил матери оставить его в психиатрической клинике, она изменилась в лице. И я знаю, почему. Потому что и ей это часто приходило в голову. Я был уверен, что каждую ночь мать обдумывала возможность оставить своего отца где-нибудь, где о нем могли бы позаботиться.

Я был уверен, что она истязала себя этими бесконечными внутренними колебаниями сотню ночей подряд. Представляла себе, как освобождается от ухода за отцом. И беззвучно выла — от стыда и негодования на себя. Ночь за ночью. Мысль о том, что она избавляется от родителей, была для нее невыносима, как зубная боль. Я в этом не сомневался.

Поколение за поколением патриархальные нравы насаждали у детей чувство изначальной вины перед брошенными ими родителями. Вот почему я — гордый негодяй и поборник традиций — решил, что самое время сыграть роль Бессовестного и спасти свою мать. От необходимости решать судьбу своего отца.

Я был тем человеком, которому плевать на вину, а уж чувствовать себя виноватым — было для меня, как хобби. В последние годы, работая среди сумасшедших, запутавшийся и одинокий, без моральных ориентиров, без ясности в вопросах добра и зла, нормального и ненормального, в те годы, когда меня постоянно укоряли за то и за се, я привык считать себя виноватым.

Я был плохим, циничным, бесчувственным, инфантильным, безответственным, если в двух словах — обыкновенной сволочью. Вот что я о себе думал. И это меня не смущало.

Я много пил, и у меня не было никаких проблем с совестью. Она была запятнана, но я ее в этом не винил. Я был толерантен к своей совести. Как бы это сказать? Моя совесть была грязной, развратной цыганкой, но я был толерантным. И терпел.

Так вот, я был склонен стать плохим и принять решение о судьбе деда Сыйко.

Нужен был человек, который не боится прослыть сволочью за то, что деда Сыйко разместят в больничном доме престарелых. Некий человек — антипод Александру Македонскому. Который вообще не будет разрубать никаких гордиевых узлов, а просто бесцеремонно сдаст деда в психиатрическую клинику.

По блату. Да-а. Чтобы поступить в Больницу с деменцией, нужны были связи. Ха-ха.

И вот — я и был той самой связью.

Мать думала пять дней. Хотя, мне кажется, она все решила задолго до этого.

Мы отвезли деда Сыйко в Больницу в начале лета нового тысячелетия. Он слишком долго и насыщенно жил в старом. Конечно, не всю тысячу лет. Первые девятьсот дед пропустил. Но по нему это не было заметно.

А я вообще не знал, в каком времени живу. Мне было все равно. Я ненавидел время и традиции. Но судьба деда Сыйко меня заботила. Ведь в это проклятое тысячелетие мы пережили с ним вместе и много хорошего.

Мне вспомнилось, как вместе с ним мы сидели на холме у села и ели хлеб с брынзой. Потом виноград. Он резал ножичком брынзу, отламывал хлеб, и мы отрывали от кисти виноградины. Одновременно он напевно рассказывал мне сказки о крепости над селом. Она называлась Кале. Сказать по правде, это было волнительно и сказочно. Так что к судьбе деда я не был равнодушен.

Но сейчас дед был беспокойным и растерянным, а деменция делала его особенно раздражительным. И уже в самом начале его пребывания в Больнице возникли проблемы. Я разместил его, не без помощи коллег и медсестер, в самой лучшей палате отделения доктора Сами. Днем все было более-менее ничего, но вот по ночам — совсем плохо. При деменции больной чаще всего неспокоен именно в ночное время. Дед Сыйко начинал бродить, как привидение, по коридорам, ругаться со старушками и угрожающе ворчать на стариков. Он становился деспотом Добротицей[28] в полной призраков крепости. Разгневанный владыка старческого приюта.

Однажды ночью, может, через неделю после его поступления, на дежурстве была Карастоянова. С ее слов, дед Сыйко опять был неспокойным. Бродил и покрикивал. Вел себя властно, как и всю свою жизнь. Хотел уйти домой. Хотел командовать.

Карастоянову разозлили его деспотичные замашки, и она распорядилась вколоть ему две ампулы антиалерзина. Антиалерзин, кроме антиаллергических, имеет и известные успокоительные свойства. В психиатрии же он иногда используется как дополнение к лечению особо буйных больных.

Плохо было то, что антиалерзин серьезно нарушает кровяное давление и динамику кровообращения. Дед Сыйко негодующе перенес уколы и заснул. Утром он кое-как проснулся, но уже в полном беспамятстве. Кора головного мозга, лишившись притока крови, увяла и погибла — этот тоненький слой чувств и мыслей просто свернулся, как папиросная бумага. А вместе с ним ушли в небытие и все прочитанные труды Гегеля и Спинозы. А также и наши совместные обрывочные воспоминания — о том, как мы вместе едим виноград с хлебом.

Когда я прибыл в Больницу, дед Сыйко мог лишь двигать глазами и лежать с открытым ртом. Он был безмолвен. Его челюсть была вывихнута и уродливо отвисла. Я попытался вернуть ее на место, но почувствовал, насколько она хрупкая. Я понял, что если посильней нажать, она просто развалится.