Безрукавка и пес - [2]
Но теперь стало ясно, что то были всего лишь иллюзии, рожденные желанием видеть жизнь в розовом свете. Во всяком случае, он обманулся, посчитав мачеху скромной провинциалкой. При виде ее наряда – растоптанных туфель на каблуках и соломенной шляпы с такими огромными полями, что, казалось, гигантская птица уселась у мачехи на голове, – его передернуло. Он даже не понял, зачем ей понадобился этот маскарад. А ведь просто-напросто мачехе захотелось пощеголять, и он разобрался не сразу лишь потому, что совершенно неверно судил о провинции. Неистребимый провинциальный дух, исходивший от нелепого платья, был отвратителен, но еще отвратительней – явное презрение провинциалки к провинции, сквозившее во всем мачехином наряде. И он был вынужден с грустью признать, что деревня не лучше города: снобизм везде снобизм.
Море, видневшееся из окна, все больше становилось похожим на море. Еще один туннель – и станция городка Г. В Тиба велись осушительные работы, и вода у побережья была мутная, бурая; за окном тянулся унылый берег с торчащими сваями и дымовыми трубами – топкая черная трясина, похожая на залитый водой карьер; а потом в какой-то миг всплыла серая линия горизонта, и взгляду открылось безмятежное Внутреннее море.
В кресле напротив от самого Токио сидел мужчина в красной спортивной кепочке, но на предыдущей станции сошел вместе с приятелем; на плечах у обоих висели футляры с удочками. Ездят сюда на рыбалку, подумал он, разглядывая обтянутое красной кожей опустевшее сиденье. У него никогда не было увлечений; к рыбной ловле он тоже не испытывал никакого интереса. И то, что на свете есть люди, готовые ради забавы забраться в такую даль, не будило ни зависти, ни удивления, просто навевало раздумья – будто заглянул ненароком в совершенно чужой, незнакомый мир.
– Унылый ты человек! Сделал работу – и выкинь ее из головы, пошел бы куда-нибудь развлечься. Так нет же… – Всякий раз, слыша подобное от жены, он недоумевал: а что в этом плохого? Он с детства не умел использовать время с толком: лучше просто бездельничать, чем развлекаться. Да и работа все дома: читай себе да пиши – люди и так, верно, думают, что не работаю, а развлекаюсь, уговаривал он себя.
Тем не менее ему всегда не хватало времени. И хотя забот было меньше, чем у других, и даже тогда, когда работы не было вовсе, времени все равно не хватало. А в раздумьях о том, почему его нет, уходило оставшееся.
Поэтому необходимость ухаживать за отцом выводила его из себя. Нелегкое дело – забота о немощном старике, и денег уходит немало; но совершенно непереносимым было другое – присутствие в доме лишнего человека, не знавшего, как убить время, нарушало привычный ритм его жизни. Вот и возникла идея женитьбы – чтобы жить с отцом врозь; по той же причине и дом для супругов сняли подальше – в Тиба. Ближе не имело смысла. Однако за это теперь приходилось расплачиваться: поездки к отцу сделались для него тяжким бременем.
…Конечно же, положение его не было исключительным. Однако другие относились к подобным проблемам проще. Как-то раз в компании, на приятельской вечеринке, он посетовал на свою жизнь.
– А ты считай, что едешь к любовнице! – съязвил Д., и все покатились со смеху. Сам Д. был большой охотник до приключений и остальных считал такими же любителями амурных дел; поговаривали, что он, имея семью, каждый вечер навещает еще двух дам – в общем, буквально на части разрывается. Впрочем, пока сам не хлебнешь, не поймешь, как тяжко ему приходилось……Может, и впрямь приударить за женщинами, как советует Д.? Он задумался, глядя на сверкавшее в сероватой дымке море. Нет, и тогда он будет смотреть на мир прежним взглядом – грустным, усталым и преисполненным тяжкого чувства долга…
В десяти минутах ходьбы от станции Г., прямо посреди живой изгороди, тянущейся вдоль дороги, – ворота. Собственно, и воротами-то их не назовешь – торчат среди веток два обгорелых колышка, и не раз он, проглядев их, шагал мимо, возвращаясь потом обратно; вот и сегодня опомнился, только когда прошел лишних метров пятьдесят. Бредя назад, он неожиданно для себя ощутил странное, неуловимое очарование этих притаившихся в зарослях черных столбиков и вспомнил любимую присказку Д.: дом человека, живущего на содержании, непременно приобретает романтический вид…
У самого входа, перед стеклянными сёдзи, блестела в лучах полуденного солнца сколоченная из тонких бамбуковых стволов веранда. В прошлый раз ее не было.
– О, кто приехал! – обрадовалась мачеха, развешивавшая на дворе, подвязав рукава, выстиранное белье.
– Какая красота, – заметил он, показав на веранду.
– Да уж. Упросила мастера, он и сделал. Очень она отцу нравится, каждый день греется тут на солнышке. Отец! Посмотри-ка, кто к нам приехал! Синта-сан, Синта-сан приехал из Токио!
Мачеха с наигранной поспешностью раздвинула сёдзи. Послышался отцовский голос, и из комнаты выглянуло старчески багровое лицо. В первое мгновение он даже опешил: трудно было узнать в выползшем на веранду старике, одетом в серое кимоно и темно-коричневую безрукавку, собственного отца. Бамбуковый настил под отцовским телом прогнулся, и
