После полуночи даже на Нихонбаси наступает тишина. Лишь время от времени далеко разносится громкий шум моторов автомашин, проносящихся по скоростной автостраде.
– Как дела?
Я переложил в другую руку мокрую от пота трубку, взгромоздил ноги на стол и, откинувшись на спинку стула, принялся болтать с Эцуко – она, как обычно, звонила мне, лежа в постели.
– Ох, как бы мне хотелось встретиться с медведем. Ты когда-нибудь видел, как медведь тащит на себе рыбу?
– Нет.
– С какой неохотой ты мне отвечаешь. Надо было повторить слово "медведь". Мне рассказывали, медведь иногда разговаривает с человеком – это правда?
– Не знаю.
– Ты же говорил, что родился на Хоккайдо. И не знаешь этого?
Слушая голос Эцуко, воспроизводимый колебаниями тонкой металлической пластинки, я смотрел на выстроившиеся за стеклом витрины иссиня-черные стволы охотничьих ружей…
Еще совсем детское тело Эцуко – плоская грудь, непомерно длинные руки и ноги, – когда я обнимал его, в моей груди, казалось, что-то обрывается. И все же стоило ей начать сопротивляться, как меня охватывало невыносимое, отвратительное чувство, будто я задыхаюсь, запутавшись в водорослях на морском дне…А теперь вдруг какой-то медведь. Я стал разговаривать сам с собой. Нет, надо предпринять что-то решительное. Может, и сама Эцуко надеется на это. "Хочу встретиться с медведем". Наверное, у нее такой условный знак.
– Кончаются летние каникулы… Сколько, интересно, осталось дней?
– Перестань, перестань.
Я нарочно заговорил о том, что было для нас табу.
Ждать – такова была моя работа.
Нанятый сторожем в охотничий магазин N., я обязан был охранять его в ночное время от воров и пожара. Работа нетрудная. Я ничем не отличался от термометра, висевшего у дверей кладовой, где хранились боеприпасы. С помощью термометра невозможно определить, вспыхнул уже в кладовой пожар или нет, а вступить в борьбу с ворвавшимися в магазин грабителями у меня все равно не хватило бы мужества, так что мне оставалось одно – спокойно ждать пожара и воров.
Это напрасное ожидание и позволяло мне сохранять работу. Не имея своего угла, я таким образом обеспечил себе не только завтрак и ужин, но и кров, под которым мог коротать ночь. Днем же я ходил в колледж – отсыпаться на лекциях.
Однажды хозяин магазина попросил меня отнести дробь для охоты на птицу подполковнику Крейгу – врачу американской оккупационной армии, который жил в Харадзюку. Подобные поручения не входили в мои обязанности, да и день был жаркий, как обычно в начале марта и я всю дорогу костерил почем зря хозяина, но зато меня ждал радушный прием. Бледная худенькая служанка принесла мне попить, угостила печеньем. При этом она смущенно улыбнулась, как человек, сделавший что-то не совсем пристойное. Мне показалось, что она похожа на овцу. Почему-то она мне напомнила белую овцу, жующую бумагу. Открыв лапой дверь, в кухню вошел дряхлый с виду черно-белый пятнистый пойнтер; чтобы заставить его служить, я протянул ему крекер, но он и не повернулся в мою сторону. И лишь когда девушка положила на крекер сыру, он нехотя съел его. Поев, собака с подозрением взглянула на меня и, изобразив на морде выражение, свойственное ученому мужу, когда он, задумавшись, сидит за столом, подперев щеку рукой, улеглась у ног девушки. Подполковник Крейг, рассказала мне девушка, вместе с женой отправляется завтра на остров Ангаур, и она весь март будет одна присматривать за домом. Я собрался уходить, но девушка попросила меня побыть еще немного и, когда я достал из кармана трубку, собираясь закурить, протянула мне пачку сигарет. Движения ее были медленные, неуверенные. Зажигая спичку, она, будто боясь обжечься, неловко держала ее за самый кончик, и лицо у нее при этом было невероятно серьезное. Наверно, она хорошо воспитана, подумал я.
В тот день я почему-то совсем не торопился. Когда я уходил, она, снова смущенно улыбнувшись, сказала: если хочешь, заходи, поразвлекаемся. Я согласился. Такое времяпровождение казалось мне гораздо приятнее, чем сидеть на жесткой скамье в колледже.
Так мы подружились с Эцуко. У меня и в мыслях не было, что я могу влюбиться в нее. Она, в общем-то, была не особенно привлекательной.
Не прошло и недели, как я снова отправился к ней; она была в легком домашнем кимоно с рисунком, напоминавшим теннисную ракетку, а оделась так, по ее словам, потому, что нездорова. Я посмеялся – рисунок на кимоно показался мне очень уж детским, и мы заговорили о летних каникулах. Эцуко сказала, что она одна из лучших учениц. В ее бледности и аккуратной одежде было что-то от облика старосты класса. Но все равно начало учебного года было ей так же ненавистно, как и мне, последнему ученику. Нам было грустно оттого, что дни, оставшиеся до конца летних каникул, убывали один за другим..И еще нами владело детское беспокойство, причиной которого была опустошающая душу жара. Все, что мы испытывали, одинаково владело нашими сердцами, независимо от того, приятные это были чувства или нет. Даже сегодня, сказал я ей, когда я свободен и развлекаюсь, стоит мне увидеть гору тетрадей с летним заданием – а я к ним до сих пор не прикасался, – и даже стрекот цикад кажется мне невыносимым. Тут она вдруг спросила:
