Безмятежность - [10]

 Зато остальные предметы давались мне на удивление легко. Я запоминала уроки с первого раза, мне нравилось отвечать, это радовало учителей, но почему-то именно за это одноклассники меня не любили и называли «выскочкой». А я никак не могла удержаться и выкрикивала прямо с места:

 - Да, да, это Парфенон! Это в Афинах! Я была в Афинах!

 Или:

  - Полярная звезда всегда указывает на север!

 А когда надо было рассказать о месте, которое больше всего поразило меня, я рассказала о  Помпеях. Мы приехали туда с родителями из Неаполя  на автобусе с туристами и слушали экскурсию на итальянском языке. Я поначалу с трудом понимала быструю итальянскую речь, отдельные слова мне были непонятны, и папа мне тихонечко переводил. Но очень скоро экспрессия гида передалась мне и я стала понимать всё, что говорят. И живо представила себе древнее величие и страшную трагедию Помпеи. Я вообразила горячие камни, летящие с неба, и то, как люди прячутся в подвалах, боясь погибнуть от небесной кары. И задыхаются там. Мне представились корабли, ожидающие в бухте. Как они плывут спасать людей, но поворачивают обратно, не в силах прорваться сквозь раскаленный камнепад и пепел.

 Я тогда подумала: может, нам с родителями очень повезло, что мы живем в море? Ведь на суше бывают эти ужасные землетрясения и извержения вулканов!  А пожары? А ещё бывает саранча! А в средние века по Европе прокатывались страшные эпидемии чумы! Я смотрела на жителей земли и жалела их. Подумать только! Жить рядом с вулканом, пусть даже и потушим! И всю жизнь бояться, что однажды провалишься прямо в ад. Я всегда считала, что ад под землей, а когда папочка рассказал мне про строение земной коры, то решила, что он находится где-то между мантией  и ядром.

 Пока я рассказывала про Помпеи, все слушали меня с интересом, но после урока опять дразнили Выскочкой и Дикаркой.

 В нашем классе учились разные дети: умные и не очень,  и «паиньки» и «хулиганы», белые и темнокожие, но меня невзлюбили почти все. «Хулиганы» потому, что считали меня «заучкой», а «отличники» за то, что я спихивала их с пальмы первенства. Меня называли «дикаркой» не только белые дети, но даже чернокожие. Я чем-то отличалась от них. И даже не цветом кожи, я была чуть загорелее остальных, а тем, как себя вела. У нас не было телевизора и я не знала ни про Ниндзя - черепашек, ни про Сейлор Мун и дети считали, что со мной даже не о чем поговорить.

  Я раньше мало бывала в обществе детей, поэтому держалась иначе, чем все остальные, игнорируя общепринятые правила и всегда говоря то, что думаю. Иначе я просто не умела.

 Анжела, белокурая отличница в розовых лакированных туфлях, однажды сказала мне:

 - Попридержи свой язык, Выскочка, иначе тебе будет худо.

 - Почему я должна молчать? – спросила я.

 - Потому, что самая умная в классе – Я!

 - Ну, и что? Я тоже не дура, - отзывалась я.

 Анжела почему-то рассердилась и замахнулась, чтобы ударить меня. Я ловко увернулась, нагнулась и дернула её за ногу. Анжела звонко шлепнулась на попу. Все засмеялись.

 В тот же день после уроков меня окружили мальчишки, вырвали из моих рук школьный рюкзак и швырнули его в грязную лужу. Рюкзак был тканевый, книги и тетради промокли.

 - Дикарка, Дикарка! – кричали они. – Убирайся на острова!

 Я плакала и сказала родителям, что никогда больше не пойду в школу. Мама охала и переживала и всё расспрашивала меня, что же произошло? Папочка оказался понятливым. Он сходил в школу, договорился о чем-то с директором и сказал, что я буду учиться дома. Дома учеба продвигалась лучше, я ходила в школу с мамой и только для того, чтобы писать тесты.

 Зима была такой холодной, что несколько раз даже выпадал снег. Рождество и подарки меня не обрадовали. Я очень скучала по теплому морю, ясному небу, плеску волн и покачиванию нашей родной «Ники». «Ника» между тем стояла в доке, её чинили и красили. Я уговаривала маму навещать её, и мы ходили к ней почти каждый день.

 - Когда мы вернемся домой? - спрашивала я маму.

 - Куда, золотце? Мы теперь живем в Нью-Йорке. И наш дом – в Бруклине,- не понимала мама.

 В Бруклине нам и, правда, жилось не плохо. У меня была своя комната, большая, с розовыми обоями. Но меня тянуло обратно к нашей кочевой жизни.

 - Мамочка, я хочу обратно,  - просила я.

 - Куда, милая?

 - На «Нику» и в море, – говорила я.

 - Разве тебе здесь плохо?  - спрашивала мама.

 - Не знаю. Здесь непонятно. Словно мы пережидаем шторм.

 Я очень сильно тосковала и когда наступила весна, папа сдался.

 - Мы уезжаем из Нью-Йорка. Возвращаемся домой, на «Нику», - сказал он однажды так буднично и спокойно, что я даже не поверила своему счастью. Потом бросилась папе на шею и разревелась.

 - Папочка! Миленький! Спасибо!

 Больше я ничего не могла сказать.

 Мы собрались очень быстро и без сожаления оставили за кормой блистательный Нью-Йорк, укутанный неожиданным апрельским снегом. На воздухе было ещё холодно, но топлива на «Нике» имелось достаточно и мне казалось, что проложи папа курс в северный Ледовитый океан, я бы с радостью приняла и это известие. Но мы двигались на юг, вдоль восточного побережья Америки, во Флориду. По правому борту по вечерам светились города, и казалось, что ушедшее солнце оставило в них часть своего света. Папа рассказывал мне историю Америки, которую я совсем не знала. Про первых поселенцев и уничтожение индейских племен, про работорговлю и гражданскую войну. Он называл мне штаты, мимо которых мы двигались, а я искала их на карте, сравнивая береговую линию и неожиданно находя соответствующие поселения.