Безмужняя - [26]

Еще в толпе говорят, что старосты убеждают старшего шамеса разъяснить, в чем дело. И пусть не опасается осквернить Имя Божье, потому что самое страшное богохульство случится, если в виленской городской синагоге не будет завершена молитва. А такого еще не бывало с самого основания Вильны.

— А когда упала бомба, молитву тоже завершили?

— Какая такая бомба?

— Вы что же, не знаете, что во время войны с немцами в синагогу попала бомба? Она чудом не взорвалась и до сих пор так и лежит на крыше.

— Где, где это? — задирает голову какой-то человек, и шапка его сваливается точно на нос соседу. — А, не морочьте голову!.. Ну, что там, старосты? Добились, чтобы этот гордец рассказал, в чем дело?

— Говорят, что да, добились. Хотя реб Йоше упрямец и гордец, но все-таки он стал мягче. Кому охота быть заживо растоптанным!

Стоящим снаружи передают, что это какая-то история с агуной, которой младший шамес устроил свадьбу по разрешению полоцкого даяна, невзирая на то, что реб Йоше и все виленские раввины были против этого. А теперь еще Залманка почтил участием в шествии этого самого мужа агуны, человека, живущего с чужой женой! За это реб Йоше и дал ему пощечину!

— Ну, что я говорил! Я же сказал, что реб Йоше не станет так поступать без причины! — торжествует богач из Старо-Новой молельни, а малярские сожалеют, что напрасно заподозрили человека в том, что он ни за что ни про что опозорил ближнего. Чаша весов склоняется на сторону старшего шамеса, и теперь все хотят знать, кто же этот местечковый раввин, этот таинственный полоцкий даян, который поступает наперекор остальным виленским раввинам. Ремесленники пожимают плечами, говоря, что, мол, не знают его, а могильщики добавляют, что им ни разу не приходилось слышать, как он произносит заупокойную молитву. Но бритый молодой человечек хочет все же выяснить это дело до конца и пристает к порушу из молельни гаона, молчавшему все это время: пусть скажет, что за человек этот полоцкий даян.

— Он законоучитель. А что пошел против ваада — следовало ожидать. Это в его манере, — усмехается поруш и отказывается добавить что-либо еще.

Но молодому человечку уже ясно, что полоцкий даян и младший шамес — за народ, а старший шамес и остальные раввины — за то, чтобы не давать народу воли! Молодой человек видит, что здесь его окружают богачи, ханжи-ремесленники и бездельники, просиживающие штаны за книгой. Он встает на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь городской синагоги, где у самого входа толпятся сторонники младшего шамеса. Он ныряет в толпу, пихаясь локтями и крича: «Не толкайтесь, люди добрые!» И, едва не задохнувшись, протискивается сквозь людскую толпу.

Восстание в синагогальном дворе

У парадной лестницы и у боковых входов в городскую синагогу стоят крепкие молодые люди. Они следят за тем, чтобы старший шамес не ускользнул вместе с толпой, когда она устремится наружу. Там, внутри, в святом месте, люди сдерживаются: кантор должен закончить праздничные молитвы. Но здесь, на синагогальном дворе, разбушевались жители соседних бедных районов, а парни с рынков кричат грубыми, хриплыми голосами. Разгородили синагогу на стойла, точно хлев, не будь рядом помянут! На скамьях сидеть не разрешают, надо, говорят, иметь билет, а у кого нет билета, тот как встал, так пусть и стоит! В канун Йом Кипура выставляют на столах сотни подносов — только давай да давай деньги! Давай на баню, давай на общинные расходы! И на богадельню давай, и на блюстителей благочестия, и на порушей из молельни Гаона тоже давай!

— А вы даете на молельню Гаона? — мирно переспрашивает пожилой обыватель, втянутый толпой в водоворот бунтовщиков.

— Мы! Мы даем! — колотят себя кулаками в могучую грудь парни с рыбного рынка у Виленки и с дровяного рынка на Завальной улице.

Жители кривых узких улочек вопят, что правление общины обложило их большими налогами, чем самых крупных богачей. Старьевщики из проходного двора ругают отцов города, что те не ремонтируют полуразрушенные лавчонки. Еще громче возмущаются жители двора реб Лейбы-Лейзера:

— Балки валятся на голову! Стены в подвалах отсырели и поросли плесенью! Дети болеют чахоткой, а старики харкают кровью!

— Они должны нам еще приплачивать за то, что мы живем в такой тесноте и вони! — кричат обитатели Рамейлова двора. — Отхожее место под носом! Из ржавых труб капает на голову, колодца нет, электричества нет, жизни никакой нет!

— И Америка смолчит на это? — пискливо верещит гладко выбритый молодой человечек.

— Птенец! — осаживают его. — Америка вмешивается только после погрома.

— Я-то думал, все виленские грубияны уехали в Америку. Оказывается, многие еще остались в Виленской губернии! — огрызается молодой человечек, никому не давая спуску. Но его визгливый голосок тонет в общем гомоне. Жители задворок и рыночные торговцы кричат, вопят, перекрикивают друг друга, предъявляя свои претензии к общине.

Почему не забирают стариков в богадельни? Они живут в молельнях и сторожках! Почему не увозят с синагогального двора сумасшедших? Они ночуют в подъездах и гадят на лестницах! Почему не заботятся о нищих и калеках? На городских улицах и на кладбище вас окружают сотни протянутых рук. Они цепляются, как болезнь, а не подашь — осыплют страшными проклятиями!