Безмужняя - [2]

По природе своей Мэрл была смелой женщиной. Она не пугалась, даже когда в городе начались бои и пули свистели над головой. Но она всегда терялась, когда рыночный торговец Мориц под любым предлогом заглядывал к ней и спрашивал:

— Ну, пишет тебе что-нибудь твой Ицик?

Мориц остался холостяком, и ему до смерти хотелось, чтобы белошвейка в отчаянии рвала на себе волосы оттого, что не вышла за него. Мэрл же думала иначе: как ни горько и тяжело ей, а все лучше, чем если б она вышла замуж за мерзкого Мойшку-Цирюльника.

Война окончилась, и оставшиеся в живых солдаты Оренбургского полка вернулись из немецкого плена. Они рассказали, что от одиннадцатой роты, в которой служил Ицик Цвилинг, не осталось ни души: все они погибли под самым первым и самым сильным обстрелом. Мэрл плакала целыми ночами, а днем за швейной машиной сидела с распухшими глазами.

Когда ушли большевики и в город вошли поляки[3], младшая сестра Голда вышла замуж, и попался ей такой же пьяница и лентяй, как и старшей сестре Гуте. Мэрл не могла терпеть, глядя, как Голда до полудня упрашивает своего лодыря вылезти из постели, а однажды, возмутившись, швырнула на пол тяжелые ножницы, чтобы не метнуть их в голову зятя. Лишь тогда он спрыгнул с кровати и кинулся на нее. Хорошо, что она успела выбежать из дома. В отместку зять подружился с рыночным торговцем Мойшкой-Цирюльником, и тому уже не нужно было искать предлог, чтобы приходить в дом белошвейки и надоедать ей. Мойшка-Цирюльник назойливо повторял:

— Война окончилась, царя свергли, а ты по-прежнему белошвейка, да к тому же безмужняя жена…

Мориц был ей так противен, что она ему и не отвечала. А про себя решила, что поселится отдельно и избавится разом и от Цирюльника, и от зятя. Она хотела забрать с собою и мать, ее заработков хватило бы на двоих. Но Кейла ответила, что Мэрл должна жить с мужем, а не с нею. «Что же будет, что же будет!» — сокрушалась старуха: другие женщины, чьи мужья были с Ициком в одной роте, уже снова вышли замуж, а Мэрл все ждет. Ее Ицик был честным человеком и не покинул бы ее. Ясно, стало быть, что его нет в живых. А раз уж дочь не хочет доставить матери радость и снова выйти замуж, то лучше уж мать уйдет в богадельню, только б глаза ее не видели такого горя. А будет Мэрл жить отдельно — может, и найдет себе подходящего человека.

Кейла поселилась в богадельне, а Мэрл переехала из домика в Рузеле на Полоцкую улицу. Она нарочно выбрала этот малонаселенный район, там ее никто не знал, и некому было надоедать с состраданием и сочувствием. Полоцкая улица была окружена садами, неподалеку находилось еврейское кладбище. Покойников везли по мосту к Верхнему Заречью и мимо рынка, а с похорон возвращались, согласно обычаю, другой стороной — по Полоцкой.

Пришла весна. Мэрл сидит в своей новой квартире, склонившись над швейной машиной, и кажется ей, что она слышит, как шелестят и шепчутся тысячи тысяч листьев на деревьях в окрестных садах. В открытое окно влетает пчела, ударяется несколько раз о потолок и улетает прочь, будто от увядших цветов. Мэрл так сжилась с тишиной, что жужжание исчезнувшей пчелы долго еще дрожит в ушах, словно звук лопнувшей золотой струны. Чаще и чаще нажимает Мэрл педаль машины, чтобы стальной стук заглушил жужжание; нитка в игле тянется бесконечно, как ее одиночество. С улицы слышны шаги, множество шагов — это евреи возвращаются с похорон. Мэрл выглядывает в окошко и смотрит им вслед, пока они не скрываются из виду. И снова сидит одна, одинокая в пронизанной солнцем тишине, слушая шелест и шепот листьев на деревьях в окрестных садах.

Однажды Мэрл пошла на похороны давней своей знакомой, которую знала еще с девичьих лет. Она слушала, как женщины, ее бывшие подруги, кричали покойнице в незасыпанную могилу, чтобы покойница стала доброй заступницей им, их мужьям и детям. Когда могилу засыпали, женщины окружили кладбищенского хазана[4], и каждая заказала заупокойную молитву от себя и своей семьи. Мэрл удивлялась подругам: в молодости они, бывало, ходили на демонстрации против русского царя, а теперь, гляди-ка, что с ними стало!

Прежде чем уйти с кладбища, заплаканные женщины обступили белошвейку и стали расспрашивать, чем она занимается. Они оправдывались, что замучены детьми и так загнаны, что даже высморкаться некогда. Что за жизнь, если видимся только на похоронах! И так же слезно, как прежде обращались к покойнице, они говорили:

— Мэрка, что ты сидишь, опустив руки? Выходи замуж, хоть еще раз в жизни мы встретимся по счастливому поводу!

Мэрл в ответ улыбнулась, но с ними не ушла, сказала, что хочет подойти к могиле отца. Она осталась одна и смотрела на свежий холмик, словно советуясь с покойницей, следует ли ей снова выходить замуж. По другую сторону свежей могилы стоял, опираясь на палку, кладбищенский хазан и смотрел на белошвейку. Он слышал, что говорили ей подруги. Хазан спросил Мэрл, не хочет ли она заказать заупокойную молитву, а когда она кивнула в ответ, осведомился о ее имени и об имени ее покойного отца. Затем хазан начал нараспев читать «Боже, преисполненный милосердия», а посередине молитвы остановился, подождал, чтобы она назвала имена своего мужа и детей. Так он еще раз проверил, верно ли понял разговоры женщин о том, что Мэрл одинока, не ослышался ли. Но женщина не откликнулась на паузу в молитве, и хазан завершил чтение с большой проникновенностью, всхлипывая, как если бы поминал душу собственного родственника. Мэрл хотела заплатить ему, но хазан отказался: он читал молитву не ради денег. Вечерело, других похорон не ожидалось, и они ушли с кладбища вместе.