Без музыки - [45]

Запыхавшийся, стоит он на пороге, хватает бесчувственными губами умиротворенный тяжелыми портьерами воздух редакторского кабинета. Теперь можно сесть и отдышаться: успел.

— Произошло, — Гречушкин безвольно упал в кресло и стал рассказывать эту непонятную, путаную историю.

Чередов слушал его молча — это привычка. Он редко перебивал собеседника, прикидывал в уме, на ходу опровергал собственные доводы. Все упиралось в Тищенко. Уже в середине рассказа он понял — придется ждать. Сначала — возвращения Углова, а затем — приезда Тищенко. Ему хотелось бы поверить в придуманность всей истории, но Чередов опытен. Сегодня вечером он позвонит редактору журнала или, еще лучше, заедет к старику домой. Они сумеют договориться. Встать в позу обиженного человека: «Друзья так не поступают… Я от тебя этого не ожидал». Еще две-три мрачные реплики — и старик готов. Чередов будет знать больше, чем знает Углов. А там вернется Тищенко. И вот тогда они выпорют мальчика публично, то-то будет потеха. Судя по материалу Тищенко, Улыбин — цепкий проходимец. И все-таки Углова жаль, мог оказаться сообразительней.

Гречушкин еще что-то втолковывал ему об этике, нравственной норме, а Чередов молча отстукивал какой-то мотив по холодной доске подоконника и думал.

Странно устроена жизнь. Иногда ему кажется — ошибись он однажды, и все полетит в тартарары. Уж больно обманчиво везение, в которое он верит, и, по всему, верит непоколебимо. А начни Шувалов упрямиться, с ним сладу не будет. Если Тищенко сделал промашку, им наверняка придется защищаться. Шувалов это скоро поймет, и еще неизвестно, кому идти на мировую. Но Чередов уверен, ничего подобного не случится. Сила, решит и уладит все сила. Гречушкин пришел к нему. Значит, сила на его стороне. Максим собирался посылать в Пермь именно Гречушкина. Значит, доверяет, не может не доверять. Передумал, поехал сам. Ну и что? Гречушкин — паникер. Это понятно, как дважды два. «Он знает о наших отношениях с Тищенко». А почему из этого следует делать тайну? «Он ставит под сомнение мою профессиональную честность». Дорогой Диоген, Углов ничего не ставит под сомнение. В этой поездке у Углова есть свой личный план. Какой именно? Вот в чем вопрос. Углов так и остался для него каким-то непроясненным человеком. Впрочем, бог с ним. Гречушкин пришел к нему…

— Ты знаешь, я чувствую себя мерзавцем.

«Ну вот, — устало подумал Чередов. — Теперь этот распускает нюни».

Чередов много раз возвращался в мыслях к Углову. Его рассказы не потрясли Чередова. Нет. Всякая восторженность раздражала Чередова, он презирал пустые эмоции. Рассказы тронули его, как может тронуть удачная картина, неожиданное сочетание красок или звуков. Чередов еще подумал тогда, почему качества писательские никак не проявлялись в газетных материалах Углова.

Правда, Максим печатался не так уж часто, однако блеснуть и в малом возможно. Он решил отдать Углова в журнал. Пока ему не о чем жалеть. В журнале работает все тот же, другой Углов.

Многословие Гречушкина нагоняло сонливость. Чередов отпил остывший кофе.

— Да-да, — торопился Гречушкин. — Посуди сам… Он верит мне… — Гречушкин чуть было не сказал: «Углов просил меня не встречаться с тобой», — но невольно осекся, посмотрел под ноги и пробормотал: — Понимаешь, верит.

Чередов слушал невнимательно, и все-таки ему подумалось, что Гречушкин хотел еще что-то сказать, но вот не говорит. А-а, наплевать. Этот разговор ему порядком надоел.

Чередова называли по-разному: профессором, хозяином. И поскольку всякое прозвище требовало подтверждения, ссылались на стиль его работы, манеру говорить, писать.

В нем видели редактора нового типа, восхищались его точностью, рационализмом. Кто-то говорил об этом с сожалением, кто-то с надеждой.

Отмахиваясь заранее от ненужной полемики, необходимо признать очевидное: Чередов был фигурой незаурядной, противоречивой. Друзья и недруги лишь подтверждали это. Было такое время, когда в газете работал младший литературный сотрудник Валя Чередов. Он поднимался по иерархической лестнице не так быстро, однако убедительность, фундаментальность, с которой он проделал этот путь, вызывали восхищение. Он не пропустил ни одной ступеньки, словно штатное расписание газеты существовало еще и для того, чтобы с достаточной точностью показать путь административного роста Валентина Чередова. Он прошел все, он знал газету не как свои пять пальцев, не как самого себя. Любое сравнение теряло смысл: он знал все о газете, не оставляя никому другому знать больше. Его знания удручали своей полнотой, делали собеседника беспомощным. Проще всего сказать — он жил газетой. У Чередова была семья, но никто этой семьи не видел. Казалось, все время, исключая время сна, он проводил в газете. Газета воплотилась в его сознании в некое живое существо, способное действовать, переживать, ощущать физическую боль. Потом, позже люди понимали, что в его словах: «Вы ударили газету, оскорбили ее, заставили страдать, унизили», или, наоборот: «Вели себя, как мужчина, обрадовали, защитили, уступили место газете, закрыли ее своим авторитетом, как возможно заслонить от удара женщину, обрадовать друга», — никакой натяжки, желания порисоваться, претензии на что-то непохожее, исключительное в этих словах не было. Существуют понятия: его мать, его сестра, его сын. Для Чередова в одном ряду с ними стояло — его газета. У других газет были названия, про его газету говорили иначе: «Чередова похвалили, Чередова ругали, у Чередова передовица о бюрократах, подвал о МХАТе». Он достиг той степени самостоятельности, авторитета, когда возможно пренебречь слухами.