Без музыки - [47]

Ладно, рецензии подождут. Почему до сих пор не звонит Дуся? Лада не собирается ничего преувеличивать, и все-таки лучше, если этот разговор состоится…

Дуся Гречушкин… Лада не замечает, как начинает улыбаться. Ничего не попишешь, он ее последний шанс.

Лада смотрит на часы, поудобнее ставит аппарат на колени, набирает номер. Диск приятно похрустывает.

— Алло, это приемная?.. Скажите, там у вас случайно Гречушкина нет? Уже давно уехал… Простите. Да-да, из журнала.

«Дрянь», — говорит Лада равнодушно и начинает одеваться.

Она не считала себя злой женщиной. Последствия разговора, а будут ли они вообще?.. Ей хотелось ответить определенно — будут. Чувствовать себя кому-то обязанной? Зачем? Так хорошо считать поступок Гречушкина лишь данью равновесию сил, а оно должно быть во всем: в человеческих отношениях, радостях и нескладностях, в везении, наконец. Наступит время, и Максим Семенович поймет (Лада готова допустить — пожалеет): его окружают люди, не просто способные уступить или не уступить дорогу; жизнь — сложная штука, и даже удачливому счастливцу надлежит понять и принять обратную сторону медали.

Нина права: он слишком занят, но, в отличие от других, замотанных работой, он занят собой.

Лада старательно растягивает губы. Рот становится неправдоподобно большим. Она терпеть не может, если помада ложится неровно. Говорят, в «Лейпциге» продают какую-то немыслимую краску для ресниц. Черт побери! На все хватает времени, кроме себя…

Лада наспех выпивает стакан холодного чая, что-то жует на ходу. В издательстве все устраивается как нельзя лучше. Ее материалы печатают в первую очередь. Сулемов каждые пять минут заглядывает к машинисткам:

— Скоро?

Лада сидит у себя в отделе и хорошо слышит эту коридорную беготню. Наконец все отпечатано, разложено. Сулемов сам скалывает листы. Посылает знакомых и незнакомых к чертовой матери. Сегодня вторник, выплата гонорара. Теперь случится самое главное: Сулемов наладится читать рецензии. Делает он это крайне редко и то по стечению критических обстоятельств. Сначала проглядывает написанное наискосок, затем почему-то дважды перечитывает последнюю страницу. Долго ищет карандаш. Карандаша, конечно, нет. Вздыхает, говорит, что этих баб пороть некому, и принимается читать подробно, выдавливая ногтем удачные и неудачные места. Лада все это знает наперед, сидит за своим столом и молча курит. Девчонки, их четверо в комнате, так же, как она, значатся старшими редакторами. Все девчонки замужние, все обласканные, сейчас томятся необходимостью что-то делать, считают виновницей всех несчастий Ладу. Почему-то завидуют ей и злятся. Вторник — выплатной день. А как уйдешь? Заглядывают авторы, немножко балуют этих милых, взбалмошных, всевидящих, всезнающих женщин: рассеянно дарят цветы, шоколад, жалуются на жизнь, уходят.

Наконец телефон издает свей нерасторопный, дребезжащий звук — ррр. Все, как по команде, поднимают голову и смотрят на Ладу. Лада берет трубку… Никто ничего не спрашивает.

— Иду, Сурен Вячеславович, — говорит Лада ровным, чуточку апатичным голосом. Как раз настолько апатичным, чтобы девчонки не поняли, что же там: очень хорошо или очень плохо. Это — маленькая месть за их зависть.

Сулемов морщится — хороший признак.

— Мне нравится, — говорит Сулемов, делая ударение на слове «мне». Дает нанять, что он всего-навсего заведующий, есть люди и повыше.

— Вот только «Перевал», — Сулемов так тяжело вздыхает, что Лада уже заранее готова снять, добавить, усилить, притушить. — Вы меня понимаете? — уточняет Сулемов.

Ну конечна же она его понимает. Все под одним богом ходим.

— А что делать? — разводит руками Сулемов. — Уж очень категорично, без всякой надежды на помилование. А вдруг?! Несколько обнадеживающих слов в конце. Ей-богу, заключение не станет менее принципиальным. — Сулемов не требует, он просто просит его понять.

— Хорошо, Сурен Вячеславович… Будет луч надежды.

— Вот именно, луч, — оживляется заведующий. — Очень правильно — луч надежды. И по возможности, не отходя от кассы.

— Да-да, я сделаю сейчас.

Потом заведующий роется в своих ящиках и уже повеселевшим голосом говорит:

— А у меня для вас сюрприз, золотко. Вы ведь с Угловым знакомы?

— Разумеется…

— Прекрасно, — бормочет Сулемов. — Вот его рукопись. Вам и карты в руки. Восходящая звезда, знаете ли. Талант.

ГЛАВА III

Последнее время он плохо спал. Думалось, уедет из редакции, и все встанет на свои места… Дни шли, а ощущение бестолковости происходящего по-прежнему мучило его. Там, в Москве, когда Максим вдруг понял, что поедет именно он, и позже, в самолете, и еще позже, в необжитой гостинице, построенной неряшливо и наспех, его не оставляло чувство досады. Неужели поторопился? Он был похож на человека, который вдруг спохватился, что тратит свое волнение нерасчетливо и что дело (из-за него он и приехал сюда), ко всему прочему, — дело неглавное, на него не то что тревоги, суеты обыкновенной жаль.

Он говорил с Улыбиным, пробовал спорить с ним. И хотя виной всему, как виделось поначалу, был Дягилев, мысли невпопад забрасывало в сторону, и Максим уже несчетный раз начинал думать о Ларине, представлял его отчетливо, как бы перечитывал улыбинские письма на память. «Севостьян Тимофеевич — орешек каленый, все насквозь видит. У него и руки зрячие. Коли грех сотворил, виниться без пользы. В одной упряжке с ним не ходить. Сказал — отрубил. С виду, может, и неказист, зато голова! Совестливый, справедливый».