Без музыки - [44]

— Нет, не поп. Краснодеревщик, — отвечает Гречушкин очень серьезно и поворачивается на спину.

— Хочу иметь свой дом, где-нибудь в деревне Ромашково или Гнездилово, чтоб петухи орали и дорога пылилась… А еще лучше — лес кругом и пруд с карасями. И пусть дом будет не мой, черт с ним… Должен быть такой дом. Едешь и знаешь — ждут тебя. А еще я хочу яхту, Гречушкин, с мотыльковыми крыльями.

— И машину, — подсказывает Гречушкин.

— И машину, Дуся… Вот какая я испорченная, капризная баба. А потому как ты мой кавалер и покоя тебе не дает мое незамужество, скажу определенно: ждет Лада Горолевич своего принца, давно ждет. И знаешь, Дуся, наверняка ждет без толку. Проходят принцы мимо. Современные, импортно-гарнитурные, практичные и рациональные. И хватает их на срок умеренный, Дуся. «Разрешите, принцесса. Ах, к чему эти условности…» А дальше… дальше — пух тополиный. И кажется тебе, будто побывала ты не где-нибудь, а в заячьей норе. Не тот нынче принц пошел, не тот.

Гречушкин раздражен неожиданной откровенностью, сидит подавленный. Гречушкину нравится Лада. Это давно перестало быть тайной. Их часто встречали вместе. Ходили всевозможные слухи. Сначала говорили — вот-вот поженятся… Чуть позже их уже ссорили. А там, будто и задумано так, вспомнили прошлое Гречушкина.

Сам Гречушкин слухи переживал болезненно. Разговор, которому давно суждено случиться, все откладывался.

Лада молчала. Начинать первым Гречушкин не решался. Возможность откровенного отказа существовала, и где-то в душе Гречушкин этого отказа страшился.

Лада сняла очки, шляпку, поправила волосы. Ей не хотелось ни о чем говорить.

На берег накатывались рыжие волны.

— Пошли купаться…

Гречушкин послушно поднялся:

— Пошли…

Он посмотрел в воду. Тусклое рыжее солнце и небо, тоже тусклое, отражались в ней. Кучерявая бахрома рыжих клочковатых облаков плыла по воде.

— Все в тысячу раз сложнее, — пробормотал Диоген и тут же нырнул. Лада осталась где-то в стороне. Он плыл прямо на белый пучеглазый буй. Скоро ему надоело крутить головой, он повернулся на спину и поплыл назад. Теперь небо было похоже на сухую, слегка подсиненную парусину.

Потом они, продрогшие и довольные, лежали, уткнувшись в горячий песок. Лада уснула. А Гречушкин лежал и думал о своей жизни, где и получалось многое (зачем напрасно говорить), но вот в главном (а Гречушкин считал дом вроде как житейской основой), в главном никак не складывалось.

Солнце заползло за край облака, стало прохладнее… Лада открыла глаза, потянулась. Сказала сонно, как если бы ничего не говорила прежде:

— А Чередову ты скажи. Один черт кто-то проболтается… Лучше самому. Да и с Тищенко у вас не просто так — дружба.

Дуся сосредоточенно слушает Ладу, жмурится, пропускает сквозь пальцы горячий песок. «Даже удивительно, — думает Дуся, — баба, а ум мужичий».

— Углов, считаешь, дурак?

Лада смеется:

— Дурак, по всему, ты, Дуся.

Гречушкин не обижается…

— Лучше бы он мне ничего не говорил… Иначе на подлость смахивает. Углов на меня рассчитывает, а я…

— Значит, Углов на тебя может рассчитывать, а ты на Углова — нет.

Диоген трет занемевший лоб:

— Чередов взбесится, ты же его знаешь. Я ему намекну только: мол, Углов уехал, а там сами мозгуйте…

Гречушкин принял решение, и ему стало спокойнее. Он даже рискнул улыбнуться.

— Ты не тяни с этим, Дуся.

— Ладно, — буркнул Гречушкин и прижался щекой к теплым Ладиным рукам.

По водохранилищу тащится длинный караван груженных щебнем барж. По узкой кромке борта, как по канату, бегут полосатые матросы. Буксир натужно гудит. Прямо под мост скатываются порожние громыхающие самосвалы.

Чередов только что отобедал. Сейчас он расхаживал по кабинету и всеми правдами и неправдами старался согнать навязчивую сонливость. Еще пять минут, затем Чередов выпьет чашку черного кофе… И уж тогда, милости просим, он в лучшей форме. Сегодня вторник, дел по горло… Чередову надо сосредоточиться. Эстеты на субботний номер готовят сюрприз — «круглый стол» по свободному времени. «Дело было вечером, делать было нечего…» Соседи из «Вечерки» лопнут от зависти. Чередов уже смотрел материал. Слегка притушить, и задел на субботу готов. Жаль, Тищенко в отъезде. Нужна полемичность. Три-четыре отрицания очевидных истин, и читатели уже вопят: «К барьеру!» Конечно, можно подождать его возвращения… А если прогадаешь? Соседи не сидят сложа руки. И заголовок готов: «Часы «пик». Нет… Всякое промедление чревато… Надо соглашаться с отделом культуры.

Воспоминания о Тищенко возвращают редактора к началу сегодняшнего дня.

Утром явился Диоген Гречушкин. Какой-то оглушенный, загнанный. Явился, не предупредив, как снег на голову.

Они не стали расспрашивать друг друга о жизни, о судьбах однокашников. Если человеку надоело быть одному, он заглянет на огонек, непременно вечером. Тебе хочется решить дело — ты придешь днем. Утром не приходят, утром — являются, приятного в утреннем визите мало. Чередов вышел ему навстречу и, уже протягивая руку, спросил:

— Что произошло?

Гречушкин и сам не знал, отчего так торопился. Он редко паниковал, а тут вдруг засуетился. Получалось, что все он делает впопыхах: бреется впопыхах, ест впопыхах и вот уже не идет, а бежит. Ему еще надо заскочить в издательство, у него берут повесть. Сломя голову он вылетел на середину мостовой. Будто если и ехать в газету, то только схватив «левака», а схватив, подгонять его: «Увеличь обороты, шеф, внакладе не будешь».