Без музыки - [34]

— И в твоей «конторе» знают, что ты проповедуешь подобные истины?

Гущин усмехнулся:

— Мои истины — мое личное дело.

— Это еще почему?

— Все потому же. Мы печатаем только настоящую прозу. Максим Углов — талант. Или вы хотите кого-то в этом разубедить?

— Убирайся вон!

— Тсс… И не будем ссориться. Пути всевышнего неисповедимы. — Гущин закатил глаза и какой-то развинченной походкой вышел из кабинета.

Сволочь, редкая сволочь! Максим еще долго не мог успокоиться. И Васюков зря его отговаривает: «Не надо ссориться». Надо, необходимо! Ощущение брезгливости не проходило. И сам Гущин, и навязчивая доверительность, жесты, манера вести разговор — все, все оскорбительно. И дело не в том, что говорил Гущин. Кесарю — кесарево. Гущин искал в нем единомышленника, он рассчитывал на него. Неужели?.. Стоп. Нервы ни к черту. Плюнуть и забыть. К нему не заходил Гущин.

Доконала электричка. Он возвращался с дачи. Сел именно в этот вагон. У него была привычка садиться в третий вагон. Народу оказалось не так много, но все равно пришлось стоять. Напротив сидел человек и читал журнал. Факт сам по себе незначительный, если бы не одно «но». Человек читал рассказ, автором которого был он — Максим Углов. Не тот, у которого что-то от Куприна, нет, всамделишный Максим Углов, застрявший в проходе третьего вагона. Человеку было искренне наплевать, кто стоит рядом с ним. Человек сидел и читал рассказ. Еще четыре страницы, еще три страницы, еще две страницы. Человек потянулся и закрыл журнал.

— Ну как?

Человек вздрогнул:

— Что как?

— Рассказы?

— А… Никак.

— Не понравились? — его голос выдавал волнение.

— Муть, — согласился человек и зевнул.

В вагоне стало душно.

— П…почему м-муть?

Взгляд у человека был сонным, он лениво покосился в его сторону:

— Скучно. Ни уму, ни сердцу. Белиберда какая-то. Черт знает что печатают! — возмутился вдруг человек. Он почувствовал вкус к критике.

— Да бросьте вы! — Желание оборвать человека, обвинить его в невежестве, серости было настолько велико, что Максим даже прикусил губу.

— То есть как бросьте! — не унимался человек. — Да вы прочтите эту муру, а потом защищайте.

— А я читал.

— Плохо, значит, читали, — убежденно заключил человек и отодвинулся к окну.

Человек не был литератором. Это делало его неуязвимым. К человеку не приклеивались ярлыки: ортодокс, ретроград, графоман. Человек был обыкновенным, среднеарифметическим читателем. И то, что он был именно таким, делало доводы Максима беспомощными.

Было что-то унизительное в необходимости доказывать. Но желание оправдаться, поколебать категоричность суждений этого неуютного человека взяло верх. Максим говорил взволнованно, сбивчиво. Объяснял, почему рассказы нужны, что хотел сказать автор. Он обращал внимание на второй план рассказов, который (как ему казалось) был настолько явным, что не заметить его мог разве что равнодушный, тупой человек.

Он рассуждал, а человек слушал, невпопад улыбался редкозубой улыбкой и так же невпопад провожал рассеянным взглядом летящие мимо опоры электропередачи.

Улыбка обнадежила Максима.

— Вы поймите, — он не договорил. Электричка пронзительно засвистела. Дождь стелился по оконному стеклу наискосок. Человек вздрогнул и сказал:

— Погода-то не ахти. Лето прошло, а погоды нет, во как… Н-да…

Максим удрученно пожал плечами и чуть слышно вздохнул:

— Нет погоды, нет.

Домой Максим вернулся разбитый. На дверях прочел записку: «Мама, я у соседей». К нему не обращались, он возвращался поздно. К соседям не пошел — надоели люди. Домой, впрочем, тоже — надоело одиночество. Вышел на улицу. Безлюдно, хорошо. Вроде и на людях, и вроде бы один…

Дворник чистил тротуар. Постоял, посмотрел. Удивительно, настоящий дворник в фартуке, с бляхой — девятнадцатый век.

Дворник заметил его, остановился. Ждал, когда подойдет. Подошел.

— Закурить найдется?

— Найдется.

Закурили.

— На прошлой неделе делаю обход. Смотрю, стоят. Парочка. Она лет тридцати, фигуристая, волос светлый. Ему поменьше года на три, тоже из себя хороший, гладкий. — Дворник уважительно затянулся. — Курево, мое почтение… Ну, думаю, он ли уговаривает, она ли в расстройстве.

Дослушивать не стал. Машинально кивнул и пошел дальше.

Вернулся около двух. Думал, все спят, оказалось, нет. Нина отложила в сторону журнал:

— К кому-то заходил?

— Нет, просто прогулялся. И знаешь, встретил дворника. Настоящего дворника, как в детстве. Хотел поговорить, а потом передумал: вдруг окажется ненастоящим? Жалко. Пусть лучше так. Почему не спишь?

— Жду тебя.

— Что-нибудь случилось?

— Разве для того чтобы ждать мужа, нужны чрезвычайные обстоятельства?

— Ну-ну, не будем ссориться.

— Что происходит, Максим?

— Происходит? Ничего, абсолютно ничего.

— Твоя замкнутость становится нестерпимой.

— А в чем дело?

— Ты еще спрашиваешь! Причины следует выяснять мне.

— У тебя какая-то страсть все драматизировать. Скажи лучше, ты читала мой последний рассказ?

— Рассказ? «Двое»?

— Да, «Двое».

— Читала.

— Ну и как?

— Ты же знаешь, я неспециалист…

— Оставь, специалист, неспециалист. Я спрашиваю твое мнение.

Щелкнул выключатель.

— Почему ты потушила свет?

— Свет? Я полагала, мы будем спать.

— Да, но минуту назад он горел.