Без музыки - [176]

Надо было взять себя в руки, преодолеть немоту. Потом в моих размышлениях появилась необходимая здравость, но в тот момент я почувствовал конкретную физическую боль. Я посмотрел под ноги, и мне показалось, что земля раскололась подо мной. И чтобы удержаться на куске этой отколовшейся земли, надо было сделать шаг назад и оттолкнуться от его широкого, похожего в темноте на каменное изваяние, тела. И только белесое пятно на месте лица выдавало живую плоть. Я вытянул руки и оттолкнул себя. Толчок был сильным. Я покачнулся, подумал, что падаю. Нет, не упал. Под ногами все та же твердь промороженной земли. Сейчас важно не обернуться, думал я, не потерять равновесия. Я знаю точно. Позади такая же трещина. И Коля, мой главный, преданный мне друг, остался по ту сторону развала, на другом, недостижимом для меня куске земли. Он уплывает, его сносит невидимым мне течением.

* * *

К прежним моим заботам прибавилась еще одна — надо было устраиваться на работу. Перевод в другой сектор и даже в другой отдел свидетельствовал лишь о формальном отделении меня от Морташова. Даже территориально дистанция между нами укладывалась в пять окон по фасаду. Ведущие отделы располагались на одном этаже. Я подал заявление об уходе. Перевестись в другой институт оказалось делом непростым. И там и тут требовали весомых аргументов. И там и тут мои объяснения сочли неубедительными. Дело с переходом затягивалось. В одном институте не отпускали потому, что считали перспективным ученым, как выяснилось, на меня рассчитывали, меня имели в виду. В другом тянули с оформлением потому, что требовали подтверждения моей научной перспективности. Такое подтверждение должен был дать мой институт. Однако, будучи не заинтересованным в подобном подтверждении, институт с оформлением документов тянул, полагая, что сам факт затяжки вызовет у коллег подозрение, а меня самого подтолкнет к мысли, что мой переход зряшная затея и от нее следует отказаться. Истинных причин, побудивших меня подать заявление, я объяснять не стал.

Я устал от нашептываний, перемигиваний, подбадриваний. Мне надо было прорвать это кольцо всеобщего сочувствия. Время летит, говорим мы. И видимо, каждому из нас дано испытать на себе это удивительное качество времени. Одно бесспорно, временно́е отдаление от каких-то событий разрушает плоскостное видение этих событий. Там, в отдалении, ты способен передвигаться в нескольких измерениях. А значит, твой взгляд на события, участником которых ты был, обретает объемность, и именно теперь из временной отдаленности тебе дано право взглянуть на происшедшее с верхней точки, увидеть много больше и много дальше того, что видишь обычно из окна своей жизни.

Какая разница, кто станет следующим мужем женщины, союз с которой был разрушен тобой без сожаления? Из чисто меркантильных соображений появление Морташова в этой роли имеет свои очевидные преимущества. А почему нет? Если так практична моя бывшая жена, отчего не подыграть ее практичности? Будь я в своем прежнем положении, она бы меня похвалила. Морташов совестливый человек, ему необходимо выговориться, оправдаться передо мной. И это он через наших общих знакомых подталкивает меня на путь рациональных умствований. Время шекспировских страстей кануло в Лету. Другой мир, иная температура духа, иные страсти. Эпоха разума. Разум — главный цвет времени. Вывод. Тут важен вывод.

Цвет времени — это не аллегория. Не звук, не дух, не ритм, а цвет. Все окрашено в цвет времени, цвет разума, рациональности, взвешенности.

Я уступил свое ложе небезвозмездно, но я ничего не выторговывал. Сложились обстоятельства: мне нужен размен. Морташов заинтересован в размене. Энергия Морташова, связи Морташова, практичность Морташова. Я буду иметь пристойную квартиру. Об этом позаботится Морташов. Он позаботится о себе. Отныне его и мои заботы повязаны неформальным единством. Он зависит от меня. Я — пострадавшая сторона. Легковесность пострадавшего всегда компенсируется грузом сочувствия окружающих.

Порой мы сами не замечаем, как оказываемся во власти всевозможных веяний, еще вчера нам чуждых. И не убедительность этих веяний, мироощущений порабощает нас, делает послушными и согласными, а скорее, наша неподготовленность к жизненной неустроенности, наша нацеленность на свою бесспорную предназначенность в этой жизни, когда любое отклонение от привычного, обретенного без особого труда — уже крах. У меня появилось обостренное желание посмотреть на события последних месяцев через призму наработанных навыков, мне ранее несвойственных и незнакомых, потому невероятно заманчивых. Я почувствовал себя человеком, открывшим математическую модель всего происходящего. Достаточно было расставить события на места, предназначенные для них формулой, как все остальное высчитывалось довольно просто.

Я уже ни на минуту не сомневался, что состояние моей жены в момент нашего последнего объяснения, ее испуг, ее задумчивое удивление не есть переживание за меня, за мое безденежье, как не было оно и прозрением, внезапным осознанием моего благородства. Пустое. Жену озадачила моя откровенность. Ее поразила не сумма долгов, а перечень фамилий. Фамилию Морташова я назвал второй. Ей не терпелось узнать, что стоит за этой последовательностью. Случайность? Моя агрессивность? Я выкрикивал фамилии, как выкрикивают обвинения. А может быть, я называл кредиторов по мере их значимости, адресуясь к размерам собственного долга перед ними.