Без музыки - [175]

«Ты ее знаешь» — эти слова сказаны не просто так. Значит, она тоже знает меня. Знает историю моей женитьбы, а затем историю моего развода. Ей кто-то наплел про меня невесть что, и Коля оказался бессилен. Вот он и уповает на время, которое рассудит, которое лечит, которое проверяет. Мой друг благороден.

Мысли, нахлынувшие на меня, разбередили душу. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза. Я стыжусь этих слез, стараюсь скрыть их. Я благодарен ему за все: за его смятение, за желание оправдать меня, за верность нашей дружбе. И вновь пытаюсь обнять его. Пусть знает, что мое чувство к нему вечно.

— Старик, — говорю я. — Не надо слов. Я все понял. Я приду к тебе в гости через полгода.

— Полгода? — переспрашивает Коля и начинает настойчиво высвобождаться из моих неловких объятий. — Почему полгода? — Его вопрос меня смутил.

— Ну, я не знаю, сколько времени понадобится твоей жене, чтобы понять, кто твои друзья, кто недруги. Месяц, квартал, год, десятилетие?

— Ах вот ты о чем.

Я опять обнял его. Но он с неожиданной грубостью сбрасывает мою руку:

— Оставь. Мы, кажется, пришли, — говорит Коля и кивает на мой дом, который, как мрачная скала, навис над плохо освещенным двором.

— Зайдешь, может быть? Последний раз, вроде как салют одиноких мужчин, по рюмке коньяку, а? — Это я говорю специально, хочу погасить его раздражение.

— Значит, так, — говорит Коля, прихватывает цепкими пальцами тугой замок моей куртки. — Ее зовут…

И тут Коля называет имя моей бывшей жены. Что я ему ответил? Сначала, что я почувствовал? Я почувствовал боль. Помнится, я даже согнулся, чтобы удержать эту боль. У меня перехватило дыхание. Я чувствовал, как шевелятся мои губы, но ни единого отчетливого звука я не произнес, не смог. Слова, которые только что рвались из меня, оказались ненужными, просроченными. Я рад был, что он не видит моего лица. Мы успели свернуть с проспекта во двор, и свет здесь излучал только снег, отчего чернота домов казалась еще кромешнее. Он ничего не видел. Что я должен был ему сказать? И вообще, какие слова говорят в подобных случаях? Не было слов. Двигались губы. Осталось в памяти это ощущение бессилия и немоты.

Сколько-то лет спустя мы случайно встретимся, окликнем друг друга на станции метро. Рядом с ним будет беловолосый пацаненок, его сын, он покажется мне удивительно непохожим на Николая. Но осознать, отличить я смогу только эту вот непохожесть, ибо черты другого лица, приметы которого я искал, стерлись в моей памяти. Я так и не решусь спросить его, сложилась ли их жизнь.

А он, видимо, обрадованный встрече, был по-прежнему напорист. Он не успокоился, пока не узнал всего, выспрашивал, женат ли я. Ухитрился воткнуть мне в боковой карман свою визитку, настаивал на солидной встрече, а не так вот на бегу. И даже назвал день и место, где могла бы, нет, должна была состояться встреча. Осталось уточнить час. «Впрочем, это уже мелочь, — смеялся он. — Мы созвонимся или, еще лучше, я разыщу тебя накануне. Ты не отвертишься».

Насчет отвертишься он сказал не случайно, не для красного словца. Он разделил меня и себя, наше отношение к предстоящей встрече.

Он не позвонил. А я ждал его звонка. Надоел всем в отделе, уточнял, переуточнял, где меня можно разыскать, если позвонит он. Листки всех настольных календарей на всех этажах были исписаны его фамилией.

Я сам часто теряю записанные наспех номера телефонов, адреса. У меня это с детства. Как угадаешь, какими мы будем через пять, десять, пятнадцать лет? Его визитная карточка лежала в ящике моего стола. Есть шанс продлить несказанную радость, которую он испытал пятью днями ранее на станции метрополитена. Для этого надо немного: сесть поудобнее в кресло, пододвинуть к себе телефонный аппарат и набрать один из номеров, обозначенный в глянцевой карточке. Но я же хорошо помню его предупреждение — он разыщет меня сам. Нет, не угадаешь, какими мы станем через десять, пятнадцать лет. Несказанную радость испытал все-таки он, а не я. И право продлить или пресечь ее принадлежит тоже ему.

Визитная карточка с фамилией Николая Морташова еще долго пылилась в ящике моего рабочего стола. Я перекладывал ее с места на место, никак не решаясь выбросить за ненадобностью. Что-то удерживало меня, словно я, не рискуя объяснить причину, грубо оттолкнул протянутую мне руку. А может быть, я таил слабую надежду на новую встречу.

Уходящие годы брали свое. Я все реже и реже вспоминал человека по фамилии Николай Морташов. А если вспоминал, то с удивительной отчетливостью мое сознание возвращало меня не к нашей долгой дружбе, а в ту вьюжную ночь, в то потрясение, так круто развернувшее меня в жизни. Мне часто снилась эта ночь. Но сон не передавал ночь, каковой она была на самом деле.

Та ночь не подвела итога, не завершила нашего разговора, а, скорее, начала его. И сам разговор, диалог между Морташовым и мной, словно заведомо поделенный на части, имел продолжение в каждом дне и растянулся на долгие годы.

Та ночь… Та ночь… Многое стерлось в памяти, поступки, причины поступков, порушились прежние знакомства, им на смену пришли новые. А вот ночь, та ночь помнится. И поражаешься отчетливости образа и неотступности собственной памяти, желающей сохранить эту отчетливость.