Без музыки - [178]

Когда одураченные коллеги приходили в себя и напоминали Морташову его собственные слова о несостоятельности идеи, его блестящие доказательства этой несостоятельности, он начинал стеснительно помаргивать глазами, на щеках появлялся стыдливый румянец, он нервно потирал руки. Это был тоже фокус, редкий по своему исполнению. Куда подевались дерзость, напор? Перед вами стоял застенчивый, смущенный человек.

Морташов обожал латынь. И слова, оправдывающие его действия, он тоже произносил по латыни: «Sine dubitus non est scientia». Что в переводе значило: «Без сомнения нет науки».

Почему я вдруг заговорил об этом? Какая связь между самоутверждением в науке и сферой интимных отношений?

Все, о чем я расскажу дальше, это не более чем гипотеза, мое личное предположение. Я не рискну об этом сказать вслух. И я рад, что мысли такого рода пришли мне в голову чуть позже, когда уже все было позади. В моих мыслях, в моих поступках достаточно нелогичного. Разве не парадоксально, что разрыв, который был неминуем, который раскрепощал меня, возвращал к самому себе и грезился мне как желанный итог, обрел иное значение, стоило в этой ситуации уже после случившегося, после зафиксированного документом развода появиться Морташову. Я не сомневался, что одиночество моей бывшей жены будет недолгим. И сам факт ее будущей личной жизни меня мало интересовал. Мне казалось, что я очень скоро привыкну к своему новому положению. Три года семейной жизни — солидный аванс для воспоминаний. Я распоряжусь им разумно — стану мудрым и осторожным. Я чувствовал даже некоторое превосходство перед своими коллегами, кое-кто из них был женат по второму разу, говорил о семейных делах без особой радости. Им нравилось свидетельствовать своим состоянием некую изнуренность, замученность. Они взывали к сочувствию и принимали это сочувствие легко, особенно, если оно исходило от незамужних женщин. В тех первых несчастливых браках от большинства из них ушли жены, и поспешностью вторичной женитьбы они старались как можно скорее залечить свое истерзанное мужское достоинство. И в женском сочувствии, на которое они так вызывающе напрашивались, тоже были своя корысть, скрытое подтверждение своей полноценности, утверждение своего мужского совершенства.

Меня никто не бросал, никто не оставлял. Я ушел сам.

Хотелось почувствовать свою неуязвленность, свою независимость. Если я и предавался мечтам, то мечты эти были посвящены моему новому и, бесспорно, выгодному для меня положению.

Я ловил на себе любопытные, изучающие взгляды наших сотрудниц, чувствовал, что по-прежнему нравлюсь женщинам и мой решительный разрыв ни в коей мере не осуждается ими. Наоборот, поговаривают о моей гордости, моей решительности, и вообще моя бывшая жена, в понимании наших институтских дам, была женщиной другого круга и конечно же не могла сделать счастливым такого человека, как я.

Но случился день. И в этом дне был мрачный Морташов. На смену дню пришел вечер. И в этот вечер мрачность Морташова была уже не мрачностью, а печалью. Затем наступила ночь. Даже не ночь, начало ночи. И наш разговор с Морташовым, не оставивший никаких надежд и перечеркнувший все бывшее до этого привычным и своим. Я старался думать о Морташове отвлеченно, но не мог. Да и откуда взяться этой отвлеченности. Уж куда конкретнее — Морташов муж моей бывшей жены.

Забот, которые на меня нахлынули, было сверх головы. Размен, поиски новой работы, да и личная жизнь. Надо же как-то определяться. Я — человек, не приспособленный к одиночеству.

Заботы есть, сил нет. Силы уходили на самоистязание. Все можно зачеркнуть, забыть. Один вопрос требовал ответа. Когда у них все началось?

Моя подозрительность уже не казалась мне смешной и наивной. Череда событий выстраивалась в логический ряд, и мне недоставало упорства опровергнуть их, доказать обратное. И снова думать, думать, думать.

Будучи хорошо знакомым с методом его научного поиска, зная наизусть количество поруганных им идей, к которым он вернулся и возродил их из пепла, отвадив ранее от этих идей не только симпатии, но и обыкновенное человеческое любопытство, я нечаянно подумал о себе. Я увидел комнату с приспущенными шторами, светящимся вкрадчивой голубизной телевизионным экраном; Морташова, утонувшего в тяжелом кресле с вытянутыми вперед ногами, и ворот махрового халата чуть сдвинут к затылку; ее, выкатывающую из кухонных дверей столик с вечерним чаем на двоих, и сразу вспомнил речитатив Морташова о провинциальном обывателе, которого так увлеченно, с уничтожающим сарказмом он нарисовал, предлагая в этом образе увидеть меня, мое будущее через пять, десять, пятнадцать лет.

Удивительно, как в моих размышлениях все сходилось, одно вытекало из другого: создавалось впечатление такой достоверности, которая представлялась мне неоспоримой и оттого еще более тягостной и правдоподобной.

Он никогда не отрицал моих сомнений. Сначала он внимательно выслушивал меня и сдержанно сочувствовал. Так было не раз и не два. Я поражался его терпению. Он призывал меня к благоразумию, предупреждал, что торопливость в подобных ситуациях может сослужить скверную службу. Он нарабатывал объективность своего поведения, формировал мое доверие к нему. Он должен был знать точно — я ему верю. И только после этого он весь собрался, сжался, приготовился к атаке на идею. В его голосе стерлись благодушные нотки. И сразу изменился тон, характер наших бесед. Теперь это был голос резкий, взвинченный, обличающий.