Без музыки - [144]

Я лишь мог догадываться, о чем спорят, за что ругают, но никогда не испытывал особого искушения приблизить себя к истинной сути этих споров и конфликтов. Они воспринимались мною как то же самое прошлое, которому нет надобности быть в настоящем.

Но сначала чуть подробнее о ней. Ее звали Верой.

Хороша собой, миловидна, привлекательна, из провинциальных красавиц или еще проще — интересная женщина… Рассыпал как оценочные жетоны, а какой выбрать — не знаю.

Высказать отстраненное мнение о женщине, которая тебе небезразлична, не так просто. Для меня она была совершенством. Возможно, я излишне категоричен, но, право же, я и должен быть категоричным. Я понимал ее больше, чем кто-либо, и мог подметить черты, которые другими, скорее всего, останутся незамеченными. Она могла опоздать, забыть, а затем терзаться этим опозданием, этой забывчивостью так трогательно и искренне, что у всех появлялось желание непременно успокоить ее. Она садилась с краю, выбирая самое незаметное место как бы в наказание за свое опоздание, воздерживалась от участия в разговоре как бы в наказание за свою забывчивость. Это ничего не значило. Она хорошо владела своим телом и умела повернуть голову так, что не заметить этого было нельзя, как нельзя было не заметить и длинной, стройной шеи. Точно так же она могла протянуть руку, поправить волосы. А выражение ее лица, когда она слушала, было таким открытым и таким обращенным к говорившему, что помимо своей воли он натыкался на ее взгляд и чувствовал, что все сказанное им говорится с этой минуты в расчете только на ее внимание. Я ее заметил и уже не мог побороть в себе нестерпимого желания быть замеченным ею. С этого признания самому себе и начались наши отношения. Если мы встречались у меня дома, она прямо у порога легко сбрасывала туфли, проходила в комнату, садилась рядом, и взмах ее руки, точно передающий усталость, запрещал мне расспрашивать и задавать вопросы. Она терлась щекой о мое плечо, и я слышал приглушенное бормотание, похожее на бормотание засыпающего ребенка: «Было и будет. Было и будет!»

* * *

Наши недостатки — продолжение наших достоинств. Мы произносим эти слова не без удовольствия, считая, наверное, что тем самым облагораживаем наши пороки, приписывая им родословную добра. По этому поводу несколько слов о себе.

Я — необязательный человек. Вера терпеливо сносила мою необязательность. Я понимал, что мне следует отвечать тем же. Я думал о ней. Она была частью настоящего, моим прожитым днем. Тут все договорено — не копаемся в прошлом, не изнуряем друг друга расспросами, постигаем то, что способны постигнуть сами. Никакого нажима с моей стороны, естественный ход событий. Однако настроение непротивления недолговечно. Однажды ты просыпаешься, и тебе представляется необъяснимым, почему она терпит то, чем возмущаются другие, о чем непрестанно напоминают тебе: «Мириться с твоей необязательностью, мнительностью может только безвольный или выживший из ума человек». И хотя ты знаешь, что все сказанное — обычная ругань и люди, изливаясь в ней, не очень объективны к тебе, ты начинаешь задумываться, спрашивать себя: «А в самом деле, почему она терпит? И какова вообще цена ее терпению? И на что она рассчитывает, показывая так откровенно, что терпит и даже любит меня за эту вот необязательность?»

Это случилось утром. Вообще мысли подобного рода возникали именно в утренние часы. По обыкновению я просыпался раньше ее, лежал, закинув руки за голову, чувствуя рядом ее спокойное дыхание, сонное причмокивание губ во сне. Двигался чуть слышно, высвобождал занемевшую руку, боясь пошевелиться, потревожить ее. А впрочем, даже не ее — себя, свои мысли, свое сварливое состояние: почему, почему она терпит мою необязательность, мою лживость, а ведь я бываю лжив, и как вообще следует истолковывать ее слова — человека можно любить и за его пороки. В такие минуты я как никогда остро чувствовал ее незащищенность передо мной, ее готовность жертвовать, не отдавая себе отчета — восполнима ли жертва и есть ли встречное желание вернуть жертвенный долг. Когда она проснулась, у меня уже была готова эта неожиданная фраза: «Давай поженимся». И то, что слова эти я произнес негромко, скорее, даже для себя, полушепотом, лишь подтверждало мою неуверенность. Я скосил глаза в ее сторону. Хотелось не пропустить ее реакции. Сделать это незаметно, не выдавая себя.

Интерес мой лишен какого-то предвзятого смысла. Любопытство мужчины, которому хотелось бы считать, что он разбирается в женщинах. Она лежала, не открывая глаз, губы ее, слегка приоткрытые, вздрагивали во сне, однако не делали полного движения, а лишь подтверждали свою способность двигаться, придавали лицу выражение сонной улыбки. Я не мог сказать точно, проснулась ли она или это только видимость сна, а на самом деле сна нет, а есть притворство и расслабленная полусонность лица, обман: все слышит, все видит. Я не удержался, приподнялся на локтях и уже откровенно стал разглядывать ее лицо. Она дышала ровно, и губы и веки точно так же чуть вздрагивали. Я поверил в сон.

— Давай поженимся!