Без музыки - [145]

На этот раз я произнес слова отчетливо.

— Давай, — не открывая глаз, согласилась она.

Ничто не выдавало ее пробуждения, возможно, ей снилось нечто подобное. И ее согласие было ответом тому явившемуся во сне человеку.

И только когда я повторил эти слова в третий раз, веки дрогнули и, еще не раскрывая глаз, она потянулась ко мне мягкими, теплыми руками и стала целовать, тихо и распевно повторяя: «Давай, давай, давай!»

Сократ однажды сказал: «Все беды в жизни от непросвещенности, оттого, что люди не знают самых простых вещей». Незнание заставляет людей домысливать. Люди склонны к преувеличению и самым простым явлениям придают излишнее значение, чем крайне усложняют свою жизнь.

Пункт первый — родители. Уточнение необходимо — ее родители. На этот счет мнения разошлись.

Лучше, если родители узнают о нашем решении незамедлительно. Мне надоело чувствовать их молчаливое осуждение.

Совсем необязательно спешить. Лично ее не интересует, что скажут родители и что они подумают. Один раз она их послушалась. Увы, мир, сочиненный родителями, просуществовал недолго — полтора года. Счастливая фантазия воплотившаяся в несчастливую реальность.

Престиж семьи, авторитет фамилии и еще масса громыхающих эпитетов — она сыта ими по горло. Слова родителей переполнены одряхлевшей мудростью. Антураж присутствует, а плодоносящих клеток нет. Это как старые бумажные деньги.

Если это все та же строптивость — я готов уступить. Через день-два она передумает, возможно, согласится со мной. И может быть, впервые за эти два года ее вдруг прорвало, и мне суждено было узнать многое и словно бы заново встретить эту женщину почти за три года до нашего знакомства.

* * *

Свой первый брак она не без злой иронии называла мечтой об экономическом чуде. «Мечтали родители, — уточняет Вера, — что касается меня, то я — на правах долгосрочного вклада». Брак оказался недолговечным. Слава богу, обошлось без детей. Родительские надежды громоподобно рухнули. Так рушится корыто в коммунальной квартире, оборвавшись со стены, по причине непочтительного обращения с входной дверью настроенных на скандал жильцов.

Вера была в семье единственным ребенком. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, отец, выпроводив из дому последнюю ватагу неугомонных гостей, обнял мать за плечи и, сопровождая свои слова тяжким вздохом, с присущей ему грубоватостью сказал: «Ну что, мать, вырастили кобылицу. Теперь только успевай жеребцов отгонять».

То был особый день и для Веры, и для ее родителей. День их прозрения.

В неполных семнадцать лет Веру застали в комнате с мальчиком, что само по себе можно было отнести к естественностям акселеративного бытия, если бы не захлопнувшийся некстати дверной замок и странная глухота к родительским призывам и требованиям немедленно открыть дверь. Родители не сочли возможным придать самому факту юношеского общения благопристойный оттенок возросших интеллектуальных запросов. Дверь пришлось взломать, юный Ромео был изгнан, а дочь… Ее слезы и ярость были искренними. Уже спустя час отец и мать попеременно успокаивали дочь, говорили о своей любви к ней, о своем беспокойстве за ее будущее. Обещали в течение двух ближайших дней смыть пятно позора с репутации изгнанника, а самого изгнанника вернуть. Сделать это было не так сложно. Изгнанник проживал в том же доме, в квартире, окнами выходившей в тот же самый двор. Изгнанник часами просиживал у занавешенного окна, разглядывая сквозь парусящийся на ветру тюль свою избранницу. Не скроем, что особым вниманием были отмечены как часы пробуждения, когда окно напротив распахивалось и мрачные портьеры отлетали в стороны, так и часы глубокого вечера, когда бой курантов рассекает сутки пополам. И тени за занавешенными окнами становятся такими видимыми и такими точными, что воображению ничего не оставалось, как только свидетельствовать — все видимое лишено вымысла и есть так на самом деле.

Но жизнь субъективна. Как только тайное становится явным, теряется прелесть тайного.

Изгнанник, возвращенный родителями, был несравним с героем тайны. Он лишился своего главного преимущества — он уже не мог пренебречь запретом, продемонстрировать дерзость, сокрушающую этот запрет. И не потому, что лишился этих способностей, стал осторожнее, осмотрительнее. Перестали существовать запреты.

Изгнанник был отвергнут вторично, теперь уже самой дочерью. Легкость, с которой вчерашнее восхищение уступило место безразличию, поразила родителей.

Потом было много этих джинсовых, узкобедрых подростков. Они легко залетали в их дом и так же легко оставляли его. Лишь с некоторыми дочь знакомила родителей. Сначала они значились как мальчики из параллельного класса, затем как сокурсники; затем — но это уже были не подростки — мои хорошие знакомые. Существовала еще одна разновидность: друзья друзей. Потом… Родителей недремлющее око на долгие времена утратило покой.

В этом смысле появление в их доме Шапилова-младшего, угодившего среди прочих в сети Гименея (а Федор Евгеньевич Бельчевский, отец Веры, не так рассеянно и безотчетно, как могло показаться на первый взгляд, листал страницы многосерийного романа собственной дочери), было сочтено событием примечательным. В понимании Федора Евгеньевича это было то, что нужно. С этой минуты его практичный ум заработал на полную мощность. Состоялся тайный семейный совет, на котором кандидатура Шапилова-младшего была всесторонне обсуждена и принята как наиболее желательная. Дело осталось за малым — употребить свое влияние на дочь. Впрочем, причиной беспокойства оказалось еще одно обстоятельство: как-то следовало дать понять семье Шапиловых, что Вера Бельчевская достаточно хороша собой и ей есть из кого выбирать.