Без музыки - [124]

Он редко наталкивался на их взгляды, но даже когда это происходило, он не замечал осуждения или жалости. В них, этих взглядах, было лишь любопытство, печальное недоумение, в котором он был уже лицом второстепенным. Его партия сыграна, и в борьбе за призовые места он не участвует. А когда через неделю Максим просматривал верстку очередного номера и заметил, что его замечания не учтены, он отчетливо увидел свою ненужность здесь.

Васюков бродил по редакции с понуро опущенной головой. Лужин и Духов являлись только на вызов, остальные не заходили вообще.

Завтра будет сигнальный экземпляр журнала. Ему лучше заболеть.

То, о чем не говорили в редакции, вне ее пределов стало обычной непроверенной сплетней.

— Слыхали, Куприн-то оказался не Куприн, хе-хе.

— Да, брат, скандалище.

— Ты, говорят, его книгу планировал.

— Я? Нет, милый. У меня на этот счет свои принципы. Пока покупают Чехова, его и печатаем. А эти взлеты — падения… Вверх — вниз, вверх — вниз. Меня, знаешь ли, укачивает.

— Скажите, а Шувалову каково!

— Да-а, старику неприятность. Удружил черт зама, не позавидуешь.

— А выяснилось-то как?

— Что выяснять-то, элементарно. Автор всамделишный приехал — и прямо туда. Так, мол, и так. Есть правда или нет?

— Э-э… да вы и не знаете ничего. Жена редактора накапала.

— Быть не может!

— А я вам говорю. У него с ней того..

Кругом шушукались, искали подтверждений, пожимали плечами, кто-то сокрушенно вздыхал, иные потирали руки.

Он действительно заболел. Максим никогда не читал так много, как сейчас. Заезжал Васюков, заходили друзья. От них пахло первым морозом, антоновскими яблоками и газетой. Однажды приехал главный. Спросил, как самочувствие, был ли врач. От чая отказался. Долго разглядывал книжные стеллажи. Пожаловался на кутерьму в редакции, закурил. Полистал томик Хемингуэя, грузно пошел по комнате, осторожно пробуя ногой паркет. Зачем-то постоял у окна.

— Василий Константинович?!

— Оставь. Думаешь, вот приехал старик, будет распекать, читать нотацию. Может, и стоило бы — настроения нет. Спроси меня сейчас, как бы я поступил на твоем месте? Не знаю. Наверное, так же. Думал, что стал для тебя больше, чем редактором, — ошибся.

— Вы должны понять.

— Помолчи. В жизни, брат, тоже существует регламент. Ты уже высказался. Теперь ты зритель. Твое дело сидеть на трибуне и свистеть, ежели судья не в ту сторону штрафной назначит, — вот так. Судить тебя, конечно, не будут. За что судить? Повинную голову меч не сечет. Книг ты не издавал, сценариев не писал. Не писал ведь, а?

— Не писал, — сквозь зубы процедил Максим.

— Видишь, какой ты честный.

Максим решительно приподнялся:

— Василий Константинович, может быть, мы…

— Не будем, не будем, — согласился редактор.

Кто ему мог сказать? Зачем он сюда пришел? Многое он передумал: задержал номер, дважды снимал материал и снова ставил. Предложили псевдоним — заартачился.

«Ишь, сопляк! Мы и раньше смотрели на жизнь по-разному».

Удивил ли его Максим? Не то слово — убил наповал!

Сначала эта история с улыбинскими письмами, потом канал, потом Гречушкин и вот теперь «Исповедь» — какой-то тихий ужас. В союзе развели руками: «Решай сам». Тоже мне моду завели — решай сам. Да кому нужна такая самостоятельность? Ей и цена — грош. Как народ похвалить — мы подумаем, надо посоветоваться. А как в лужу садиться — решай сам.

— Ты со спины-то людей видел?

Максим, утомленный напряженной тишиной, вздрогнул:

— Со спины? Наверное, видел.

— Раз наверное, значит, не видел. Теперь привыкай — насмотришься. Делать-то что намерен? Молчишь. Ну-ну, молчи. Уезжать тебе надо.

— Пожалуй.

— Переждать суматоху требуется. Шум, эмоции, возмущение, протесты. Только вот куда?

Уехать… Главный прав, надо уехать. И не просто, чтобы переждать, хотя и то истина. А так сразу перемахнуть в другое измерение и начать все с чистой строки. Без гула рекомендаций, света юпитеров.

Конечно, это свинство с его стороны. Старик здесь ни при чем, а он вот обидел его. И ничего исправить нельзя. Скверно.

Шувалов барабанит пальцем по стеклу.

Скоро зима. Не верится — какой-то месяц назад еще купались. И вот надо же, снег.

— Это правильно, лучший выход для тебя — уехать, — сказал Шувалов утвердительно, будто все это время Максим только и говорил, куда и как он поедет. — Они еще долго не успокоятся. Ты им хороший материалец подбросил, теперь держись.

— Знаю.

— Конечно, знаешь, не слепой же. Нынче ты самый популярный человек в Москве. И Чередову козу сделал, и мне рога наставил.

— Вы меня простите, Василий Константинович.

— Да я-то прощу. Сам себя простишь ли?

Шувалов тряхнул руку и куда-то в сторону буркнул: «Крепись», помахал шляпой и, не прощаясь, ушел.

Привычно хрустнули суставы кистей. Максим сделал несколько шагов по комнате. Все верно, они теперь долго не успокоятся. Неужели его «Исповедь» лишь повод для новых сплетен? Почему так слепы люди? Ну хоть одно слово! Редактор не сказал этого слова. Наверное, он все время собирался его сказать, но так и не сказал. Потом он об этом пожалеет. Но что такое потом? Теперь со спины редактор мало чем отличался от других людей. Он тоже куда-то спешил, был озабочен, он тоже уносил с собой маленький кусочек надежды. Он видел на три аршина в землю, но даже зрячие люди бывают слепы.