Без музыки - [122]

— Остальное зависит от тебя, — сказал он вслух, — Теперь незачем торопиться.

Когда Васюкову сказали, что Углов снял из двенадцатого номера повесть «Мгла», он не поверил.

— Как знаешь, — буркнул Кропов и отвернулся. Тогда Васюков попробовал вспомнить все, что было до повести. И кто вообще ее предложил. Автора Васюков не знал. Петр Васильевич помрачнел, не обращаясь ни к кому конкретно, выругался:

— …Это самоуправство. Он обязан посоветоваться.

Кропов стоял в машбюро и ковырял в зубах.

— Обязан, — удрученно согласился Кропов. — Но не советуется.

По утрам Максим редко бывает дома — работа. Звонок в передней вызывает недоумение. На коленях у Максима тяжелый, неуклюжий том — история русско-японской войны. Книгу принесла Нина. Последнее время он стал увлекаться историей.

Звонок в передней повторился. Максим равнодушно покосился на дверь и пошел открывать. От Васюкова пахнет дождем и дымом. Вот уже два дня, как на бульваре жгут листья.

— У меня разговор, — говорит Васюков.

Было слышно, как в передней гудит электросчетчик.

— Проходи.

«Тем лучше, — подумал Максим. — Все сразу».

Он прикрыл дверь:

— Разговора не будет.

Васюков нервно крутнул головой:

— То есть как?

— Так, не будет. — Максим локтем толкнул желтоватую папку. — Вот рукопись, ты должен прочесть, ну а потом все остальное.

— Чья?

— Прочтешь — узнаешь.

Васюков потянул узел из тесемок.

— Сделай милость, только не здесь.

— А разговора, значит, не будет?

— Экий ты Фома-неверующий, я же сказал.

Они уже успели привыкнуть друг к другу.

Васюков по-прежнему сидит чуть привалившись к столу. Может, Максим его разыгрывает и сейчас по-свойски толкнет в плечо, и они посмеются за компанию.

— Тогда до завтра, старина… Может, все-таки объяснишь?

— Зачем? Ты неглупый человек, Васюков, поймешь.

— Ну, смотри, тебе виднее. До завтра.

— Угу…

Максим еще некоторое время стоит в полутемной передней. Гул шагов становится тише, решительно хлопает парадная дверь — все. «Теперь ваша очередь сожалеть, уважаемый Максим Семенович. Выше голову. Кому-то бывает хуже».

Васюков порывался позвонить ему домой, но каждый раз, уже набрав номер, опускал трубку.

Потрясение было слишком сильным, чтобы от него оправиться сразу.

Последняя страница рукописи лежит перед ним:

«Мое повествование может показаться странным. Не ищите оправдания, не возвращайтесь к написанному. Примите истину таковой, как она есть. Герой готов сойти со страниц, обмакнуть перо и поставить подпись: Максим Углов».

Васюков не задает вопросов. Васюков думает.

Наступит завтра, собственно, оно уже наступило. Он войдет в редакцию, откроет дверь к Углову в кабинет и скажет… Какими окажутся эти слова? Васюков растирает виски. Привычки, они остаются на всю жизнь. В душе Васюков считает себя неудачником. Все как на скачках. Круг за кругом, и никогда у столба не бываешь первым. Было время, попал в струю — неси, милая.

Оказывается, нет, там еще грести надо. Попробовал быть принципиальным — не поняли. Способный стал заурядным. Принципиальный — конъюнктурным. Хотел ощетиниться, а шерсти-то нет. Сломался, растерял друзей, завяз в долгах. Пил больше от нечего делать, а потом втянулся. Кругом улыбались, смеялись, о чем-то спорили, а он ничего не слышал.

Васюков встает, на цыпочках подходит к кроватке сына, смотрит на разметавшегося во сне Мишку…

Обо всем жалел. Зачем завел семью, зачем уехал из доброго, полусонного Льгова. «Прошу любить и жаловать, поэт-сатирик Петр Васюков. Разрешите автограф? Примите приглашение. Браво!»

И вдруг это предложение работать в журнале. Он ухватился за него. Боялся — передумают. Но никто передумывать не собирался. Его приняли. Этот парень по фамилии Углов поверил ему.

— С чего он взял, что мне можно верить? Я был своим человеком в литературном мире. Но ведь я только был…

Что ему сказать? «Остановись. Что ты делаешь? Меня потрясла твоя «Исповедь». Ты талантлив, вот тому доказательство. Написанное переворачивает душу. Твое признание равносильно самоубийству. Давай все забудем, Максим. Ничего не было. Я не читал твоей рукописи. Плагиат — случайность, в нем нет твоей вины. Человек имеет право на слабость. Ну, хочешь, я напишу отцу этого парня. Он все поймет. Ты подумал, что будет дальше Максим? Тогда послушай меня. Я лучше знаю эту жизнь. Помнить и забывать — равнозначные свойства человеческого разума. О подобных подвигах не пишут поэм. Они не проходят под рубрикой «Герои наших дней». Фанфар не будет.

Открыто смотреть в глаза людям, ходить с поднятой головой… Но ведь тысячи людей будут смотреть на тебя. И когда этих глаз нет — нет зеркала, в котором ты видишь себя. Сострадание и жалость гуманны. Но в такой же степени унизительны. Я не хочу снова быть неудачником, Максим. Мы с тобой неплохо ладили. Чтобы начинать, нужны годы, чтобы разрушить — один миг.

Голос Васюкова сбивается на хрип. Жена стоит в дверях. Ее разбудил разговор. Она никак не может уловить смысл спотыкающихся слов, она кутается в халат, ей страшно.

— Петя, что с тобой?

Острые плечи Васюкова вздрагивают:

— Иди спать. Кончился Максим Углов.

Осталось самое неприятное. «Исповедь» должен прочесть ответственный секретарь. Максим смотрит на часы. Лучше, если он займется этим дома.