Без музыки - [104]

— У вас странная манера разговаривать.

— Пожалуй, — соглашается Максим. — Я просто кое-что вспомнил.

— Можно подумать, ваша жизнь состоит из одних воспоминаний. Тут еще два письма, и тоже личные. Седых из Ставрополья и Руденец из Харьковской области.

— Руденец и Седых, — машинально повторил Максим. — Нет, о них мне нечего вспоминать. Их я не знаю.

— Когда вас ждать?

Максим подвигает кресло, садится.

«Кто ты есть, Генрих Рыков, злой гений или добрый волшебник? — Максим прижимает холодную трубку к щеке. — Сейчас я попрошу распечатать письмо, и в один миг перестанут существовать тайна, и ожидание, и я сам в том общепринятом понятии, Максим Углов — заместитель редактора».

Рука затекла. Наташа положила трубку перед собой. Утром девчонки сказали: «Ты вроде как не в себе…» Наташа улыбается, думает о Максиме. «Со стороны такой независимый, значительный, а рядом с тобой робкий, даже странный. Почему он ничего не хочет рассказать мне? Не верит? Нет, здесь что-то другое. Он женат. Говорят, она красивая женщина. У них нет детей. Это еще ничего не значит. Сейчас нет, завтра будут. У него завидная судьба. Слава, положение, достаток — все есть. А вот радости нет. Почему? Я скоро свихнусь от этих предположений. Он меня поцеловал три раза». Наташа пишет на бумаге цифры: один, два, три.

Вернулась глубокой ночью, боялась разбудить мать, прошла на цыпочках по коридору, а она, оказывается, не спит.

«Где ты была?» У матери одно на уме: где была, куда пошла, почему задержалась? Хотела рассказать, потом передумала. Узнает, что женат, схватится за голову: «Не смей с ним встречаться!» Ну как же так? Взрослая женщина, а разуменье ребячье. Я и не смею, само получается. Разница в годах — ну и что? А мой отец? Он был на четырнадцать лет старше матери. Она зря переживает: у каждого поколения свои запросы. Я ему нужна. «Кто тебе сказал?» — «Сама поняла». — «Ах, сама? Нет, милая, ты подожди, пока об этом тот, другой человек скажет».

— Ой, девоньки, да вы гляньте на нее, — Лида Кубарева, Наташина приятельница, стоит в дверях.

У Кубаревой нос в виде запятой, совершенно круглые глаза, которые неспособна удлинить никакая карандашная премудрость. Рот у Лиды тоже круглый, как у куклы. И вообще вся Лида очень вертлявая и упругая. Как говорит Костя Духов, женщина с положительным телом.

Лида капризно стучит каблучком, морщит нос и начинает очень похоже передразнивать Наташу:

— Конечно, Максим Семенович… Обязательно, Максим Семенович… Не беспокойтесь, Максим Семенович… Тьфу, извертелась вся.

Наташа прикрывает трубку рукой:

— Иди к черту.

— И пойду, — совершенно спокойно соглашается Лида и хлопает дверью.

Максим слышит их перебранку и даже приглушенное «иди к черту».

— А что, спокойный разговор с заместителем редактора выглядит очень подозрительно?

— Спокойный? Напротив, но для этого надо хотя бы что-то говорить, Максим Семенович.

— Все женщины неисправимы. Опять вы меня воспитываете.

— Больше не буду. Так все-таки, что делать с письмом?

«Странно. Разве я что-нибудь сказал? Переспросил фамилию, только и всего. Она не так рассеянна, как кажется».

— Почему именно с письмом?

— Мне показалось, что оно вас интересует больше других…

Максим не дал ей договорить:

— Будем считать, что интуиция вас подвела. Еще какие новости?

— Как всегда. Вы скоро начнете подозревать самого себя.

— Спасибо. — Трубка дает продолжительный отбой.

Наташа открывает шкаф и с каким-то безразличием принимается красить губы. «Эх, девка, девка, все-то у тебя не как у людей».

В комнату заглядывает Кропов.

— Максим Семенович, — выпалил Кропов и выразительно кивнул на дверь.

Наташа покачала головой:

— Звонил из Дома литераторов.

— А, ну-ну.

Бородатый Алик спустился вниз, посмотрел на безрадостный серый туман, что сползал все ниже и наполовину закрыл верхние этажи домов. Мелкая серая крупа, напоминавшая не то град, не то дождь, сыпала не переставая прямо из студенистой мглы. Люди, улицы, даже вспышки на проводах — все было серым, свинцовым, сумрачным.

Алик с кряхтеньем сел в машину, поежился — сквозь одежду просачивался холод сырого сиденья. Его срочно вызывали на студию. Зачем вызывают, Алик в принципе догадывался. Вчера он просмотрел отснятые куски, наметил план монтажа. С ним согласились. Сегодня приехал режиссер и все переиначил. Алику осточертело это.

Мотор заработал ровнее, в машине стало уютнее.

Обычно Алик курил трубку. Трубка была редкой, настоящей — бровер. Все говорили, что Алик похож на Маяковского, надо только сбрить бороду. Сбривать бороду Алик не собирался, ему хотелось быть похожим на Хемингуэя.

У Никитских ворот Алик притормозил. На троллейбусной остановке стоял Гречушкин. Он приметил его издалека. Последнее время ходили невероятные слухи. Говорили разное, в том числе и о Гречушкине. Алик даже слышал, что из журнала уходит Углов. Два раза он позвонил ему домой, телефон молчал. Алик был лицом заинтересованным: в журнале уже год лежит его повесть… Машина задела кромку тротуара и остановилась.

Дождь пошел сильнее, укрыться было негде. Гречушкин с тоской подумал: «Еще минут пять — десять — и я промокну до нитки». Синяя «Волга» остановилась рядом с ним. Тяжелые капли стегали по крыше машины, подпрыгивали — получалось, что над крышей машины повисла еще одна крыша из белых брызг. Тут же, над крышей машины, показалась рыжая голова. Гречушкину даже подумалось, что рыжее с синим — это красиво. Бородатый Алик озверел от холодного дождя, обежал вокруг машины, наклонился к самому уху, заорал: