Без музыки - [103]

— Поделиться бедой? Зачем? Мы живем для того, чтобы оградить людей от страданий. Это пройдет, Наташа. Я первый, кто оказался на вашем пути. Быть достойным чувства — не просто радость, нечто большее — счастье.

Где-то высоко в черном квадрате неба мерцали звезды, половинчатый овал луны катился поперек неба, летела прочь рвань клочковатых облаков. В домах уже спали, и было слышно, как воздушная зыбь колышет легкие занавески.

Им не хотелось прощаться и говорить ни о чем не хотелось. И даже мысль о том, что ночь может кончиться, казалась тягостной и неправдоподобной.

— Давайте молчать.

— Давайте, — ответил он шепотом. Да и стоит ли говорить, если сказанное остается прошлому.

К секретарю райкома партии он попал не сразу. Трижды их встреча переносилась: занят, идет совещание, уехал на объект. Настроение портилось надолго, складывалось впечатление, будто не часы, а целые дни ускользают из рук. «Все не случайно, — отстукивало в мозгу. — Меня хотят провести. Разговор с редактором — психологическая уловка. Пусть думает, что все в порядке. А время уходит». Последнее было неопровержимо. Время действительно уходило, оставались считанные недели.

Где-то подсознательно Максим понимал, что все эти предположения — досужий вымысел. И хотя вымысел был не чей-нибудь, а его собственный, он не переставал волноваться. Сегодня с утра он работает дома. В середине дня Максим решительно поднимается из-за стола, торопливо собирает бумаги. Он едет в райком. Неважно, что встреча назначена только на завтра. Те, предыдущие, тоже назначались, а затем с завидной легкостью переносились на день, второй, третий. Так прошла неделя, за ней еще одна — хватит.

Уже на лестничной площадке его настиг телефонный звонок. Максим морщится: возвращаться назад ему страсть как не хочется. Телефон несколько раз повторил вызов. Максим беззлобно выругался и захлопнул дверь. В лифте он подумал, что зря поспешил. Судя по настойчивости, могли звонить из редакции.

Световое табло вспыхивало, отсчитывая этажи. Когда зажглась цифра шесть, он сказал себе: надо бы вернуться. Последовал привычный щелчок, вспыхнула цифра четыре. Могли звонить из райкома. Посмотрел на часы: было без трех минут час.

Внизу Максим неторопливо вышел вместе со всеми, зажмурился от солнечного света. Откуда-то изрядно сквозило, пол только что помыли, пахло хлоркой. Убежденно повторил: «Зря» — и снова вызвал лифт.

Все опять летело в тартарары. Звонила Наташа. Его разыскивает Савельев. Это их новый инструктор. Она уже все узнала. Секретарь райкома партии улетает сегодня в Киев. Лучше, если их встреча состоится в пятницу в два.

— Будь они… — он не договорил, с трудом сдержал себя, осторожно вытер внезапно выступившую испарину. — Еще что-нибудь?

— Вам есть несколько писем.

Максим почему-то отнес трубку в сторону и внимательно посмотрел на нее.

— Вы меня слышите? — сказала трубка.

Было такое ощущение, будто тело перестало чувствовать, одеревенело.

— Да… да, я вас слушаю. Прочтите адреса.

— Зачем, вы приедете и посмотрите сами.

— Читайте, Наташа!

— «Углову. Лично. Станица Кущевская, Краснодарский край. Струков».

— Хорошо, дальше.

— «Якутская АССР, село Чукдой, Рыков».

— Как вы сказали?

— Село Чукдой…

— Да нет, фамилия?

— Рыков Г. Н.

— Рыков, Генрих Рыков.

Сомнения быть не могло. Они с Лариным из одного института. Веснушчатый, совсем рыжий парень. «Неудобный собеседник», как его назвал однажды руководитель литературного объединения. Прозвище прижилось, через неделю его уже иначе никто не называл.

Сначала Рыков обижался, а чуть позже принес очередную порцию басен, которые так и подписал: «Генрих Неудобный». Басни Рыкова были нудными, слишком нравоучительными. Лучше писать он не стал, зато теперь его уважали. Как-никак, литературный псевдоним.

Воспоминание показалось Максиму слащавым, он поморщился. При чем здесь псевдоним, литературное объединение? Если и следует что-либо вспомнить, то уж никак не литературный кружок. Они учились с Лариным вместе, могли дружить. Якутия — тоже Север. У них одна специальность. Наверняка переписывались. «Это похоже на болезнь. Я все время жду очередного приступа. Работали рядом, ну и что? Тысячи людей работают рядом». Стоило ему вспомнить о Ларине, как самые невероятные события выстраивались в логический ряд.

Приехал Рыков. А может быть, приехал Ларин. Там, на краю света, встретить однокашника — все равно, что родиться заново. Сначала говорили о чем попало и даже хмелели от воспоминаний. А потом… Этот порыв откровения наступает позже. Очертания предметов плывут перед глазами, Ларин силится вспомнить самое главное, о чем неминуемо должен рассказать другу. Это главное достаточно подвижно, оно словно нарочно выскальзывает из памяти. Ларин раздосадован, чувство злобы, как удар в переносицу, встряхивает сознание, и внезапно он станет говорить, безостановочно, длинно. О своих рассказах, о коварстве друга, да мало ли о чем может рассказать обиженный человек! И мысли Рыкова будут под стать его мыслям, пока не выветрится хмельной угар и сами они не обретут нужных очертаний. Назавтра Рыков окончательно придет в себя и уже на правах лучшего друга напишет это самое письмо…