Без музыки - [106]

Описывать дальнейшие события считаю лишним. Рискну добавить, что в данный дождливый день заседает редколлегия газеты, решается судьба доброго и благодушного Игоря Петровича Деньги.

— А остальные?

Лужин пожал плечами:

— Вопрос по существу. Из-за отсутствия очевидцев сообщить что-либо утешительное не могу.

Гречушкин еще не уловил смысла сказанного, спросил Лужина машинально, не надеясь даже на ответ:

— А тот, в сером макинтоше, он откуда?

Лужин скорчил злую гримасу:

— Доподлинно известно: «некто с лицом, стандартным и невыразительным» — человек из главка. Статья изъята по их указанию.

— Почему?

— Старик, нам не докладывают. Говорят, министерство посылало на канал комиссию, себя проверяли.

— Да ну? — Костя Духов бестолково таращит глаза.

— Вот тебе и ну! Вернулись доверенные лица назад и говорят: «Дела не ахти какие, и вообще, товарищ начальник главка, ваши не пляшут». Начальник — мужик не дурак, вызывает помощника. Статью, говорит, изъять желательно без шума.

Гречушкин отрешенно смотрит на Лужина:

— Ты это серьезно?

Лужин вздохнул:

— Что с тобой? Сидишь, как вываренный карась. Какие к черту шутки? Правы твои академики, понял? Ваша взяла, старик. Да проснись ты!

— Но ведь Углова вызывали в горком.

— Тут я тебе не советчик, может, и вызывали. Представляю рожу Полонена. «Лично я, — Лужин оттопырил нижнюю губу и очень похоже передразнил Полонена, — к этой статье отношения не имею».

Гречушкин пододвинул к себе пустой стакан и вылил в него остаток воды.

— Откуда ты знаешь? Может быть, они передали статью в другую газету?

Лужин всплеснул руками:

— Фома-неверующий, зачем ее тогда забирать? Отдай второй экземпляр, и баста. Нет, брат, противник отступает по всему фронту.

— Ты так считаешь?

Лужин грубо толкнул его в бок:

— Не только считаю, но и требую локальный банкет на четыре персоны: ты, я, Духов, как очевидец, ну и человек, доставивший столь бесценную информацию, — оттопыренным пальцем Лужин сбивает с рукава темную нитку.

В коридоре послышался женский смех. Лужин оживился, толкнул дверь ногой:

— Наташа, девочка моя, Углов приехал?

— Звонил, сейчас будет. Все?

— Ну как же все, кардинальный вопрос личной жизни: руку и сердце, мы будем счастливы.

— Надоело, Лужин.

Дверь хлопнула, плохо вставленные стекла какое-то время дребезжат, Лужин морщится.

— Строптивая девка. — Смотрит на утомленное лицо Гречушкина: — Слушай, тебе, может, нездоровится?

— Нет-нет, ничего.

— Я бы на твоем месте зашел к Углову.

— К Углову? Зачем?

— Тебе видней, но на прошлой летучке получилось скверно. А Углов — молоток. Его гнут, а он не сгибается. Сходи, Гречушкин, обрадуй человека.

— Да нет, — Гречушкин подхватил плащ, — лучше уж ты. У тебя это хорошо получается.

— Дуся! — Лужин подался вперед, хотел оказаться на пути Гречушкина, помешать ему. — Помнишь партийное собрание? Углов был молодцом, так прижал Кропова, тому и сказать нечего. Пык-мык, меня даже смех разобрал. Ты ведь с ним накоротке, правда? Считай, ваша общая победа.

— Как знать! — Гречушкин стал натягивать плащ.

Лужин и Духов переглянулись.

— Ты куда? — поинтересовался Духов, однако поворачиваться не стал.

— Дела. Будут спрашивать, скажите — вернется к трем.

— А Углов? — Лужин вытянул ноги, сплюнул в мусорную корзину.

— Углов? Я ему не понадоблюсь.

В коридоре пахло масляной краской. Маляры, стуча ведрами, спускались по лестнице.

— Ну, знаешь ли… с тобой ни о чем нельзя толком договориться.

— Тут нам не помешают? — Гречушкин подозрительно оглядел пустой кабинет.

— Хм, милый вопрос. Смотря чем мы будем заниматься.

«Все кабинеты на одно лицо, — подумал Диоген. — Стол, стулья, шкаф, сейф, громадный, как вход в бомбоубежище».

— Садись. Как ты думаешь, почему Углов не интересуется своей книгой?

— Опять Углов. Пошли вы к черту со своим Угловым!

— Дуся, ты зачем пришел?

— Сказать тебе, что я — кретин. Только полнейший идиот мог довериться женщине, ее практичности.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось! — он нервно захохотал. — Я проиграл. Можно проиграть по-разному. Так вот я — банкрот.

Лада достала сигарету, долго искала зажигалку. Ей было не по себе. Затяжки получались короткими, отрывистыми.

— Тебя обвинили в этой статье?

— Какая статья? — Гречушкин взялся за голову, сидел, раскачиваясь взад и вперед, еле слышно постанывал.

— У тебя неприятности из-за Тищенко?

— Я сам — мои неприятности.

— Ты можешь объяснить, что случилось? От твоих причитаний у меня ломит виски.

Из окна потянуло запахом гудрона. Было слышно, как пыхтит каток, разглаживая свежий асфальт.

— Нечего объяснять. Конец!!! — Гречушкин закашлялся, вытер рукой раскрасневшееся лицо.

— Конкретнее и, пожалуйста, без дешевого пафоса.

Последнее время их размолвки стали довольно частыми. Откуда эта раздражительность? Раньше он был покладистым, как годовалый щенок. Ей не везло на сговорчивых мужчин. Лада вспомнила Нину. У той свои принципы, целая жизненная программа.

«Максим — это сила моих рук, моей воли, моего каприза», — говорила Нина. Ладе становилось грустно от таких слов. Нина всем говорила, как она счастлива. Никто не высказывал сомнений. Нину это обижало. Один их общий знакомый как-то заметил: «Если человек все время повторяет одну и ту же истину, значит, он либо сомневается в истине, либо чувствует недоверие людей, которым выпало несчастье его слушать». Лада сразу догадалась, кого он имеет в виду. Ей отчего-то стало спокойнее. Они часто проводили время втроем. Максим относился к их встречам как к отлаженному ритуалу, который нельзя нарушить. Нина говорила: «Ты должен ее проводить, я устала». И он послушно шел провожать ее. Они говорили о пустяках, никогда о Нине. Однажды Лада спросила его, счастлив ли он. «В эту самую минуту? — поинтересовался Максим и тут же ответил: — Да». Она невольно подумала, что Нина некстати устала в этот вечер. А еще она подумала, что они подруги и у них нет секретов. Лада посмотрела ему прямо в глаза — они были большими, в них отражался свет фонарей. Лада ждала, что он поцелует ее. «Черт с ним, я поцелую его сама. Может, это и есть начало всему». Так все бы и случилось, но ей вдруг захотелось почувствовать себя тоже счастливой, и она спросила: «Именно в эту минуту, почему?» Его брови чуть заметно качнулись: «Чертовски хорошо побывать наедине с самим собой, вы этого не замечали?» — «Прощайте», — губы не слушались. Она бросилась со всех ног прочь. На площадке третьего этажа остановилась. На лестнице было тихо, где-то выше этажом свербил сверчок. Лада опустилась на подоконник и горько, удушливо заплакала. Сколько раз она говорила себе: забудь, ничего не было. Напрасно, воспоминания становятся еще отчетливее.