Без дорог - [47]

Он обращался к своим помощникам, но, собственно говоря, это были мысли вслух, беседа с самим собой и его речь внезапно оборвалась на каком-то слове, которое он не успел произнести; она оборвалась в тот момент, когда он подумал о помощи… Но откуда она могла прийти!? Весьма возможно, что и другие отряды были в таком же положении. Он оглядел спутников. Суровые, закаленные в Приенисейской и Мариинской тайге, охотники с мужественными лицами невесело смотрели на него. Только Васька, растянувшись под тенью одинокой, корявой, ветрами перевитой сосны, спал крепким, тяжелым сном.

Пройденные отрядом за день последние шесть километров Васька не шел, а едва волочил ноги. Он где-то бросил свой вещевой мешок и ватную куртку. Из голенища стоптанного набок сапога торчала деревянная ложка, а у пояса болталась привязанная кружка. Он спал, разметав руки и повернув к небу загорелое, в пожелтевших синяках лицо. А в небе над ним застыли редкие перистые облака. Павел Михайлович нашел наконец нужные слова. Боясь разбудить парня, он тихо сказал:

— Не потом, а теперь надо поискать воду вокруг. Это самое главное. С водой и чаем еще три дня идти можно. Разойдемся на поиски, а к вечеру, как солнце за ту горку заходить начнет, к этому дереву соберемся. Если зверь попадет — кликнете. У кого ружья нет — мое возьмите.

— Какая ныне зверюга, Михайлович? Сушь! Поубралась всякая животинка в долины к речкам. Разве что, вроде нас, непутевая встретится?! — отозвался невысокий, худощавый охотник Тимоха. Пожилой, он был физически слабее других, но жилист и вынослив, необыкновенно проворен и легок в ходьбе.

Молча расходились в разные стороны, забирая на всякий случай ружья и посудины для воды.

— А воды не найдем — ход бросим. До жилья доберемся — оттуда на стык пойдем, — негромко крикнул Павел Михайлович расходящимся в разные стороны рабочим.

Прислонившись спиной к одинокому дереву, он погрузился в свои обычные вычисления и записи, которые делал ежедневно до сна после ужина.

В сумерках все собрались у дерева. Лощины были сухи. Ни воды, ни зверя, ни дичи никто не нашел. Жалко было потерянных сил и времени. Натаскав сухого валежника, разожгли большой костер и разместились вокруг. Разговаривать было не о чем, и скоро все заснули чутким, тревожным сном. Пустые желудки не согревал и жаркий костер.

Проснулись на заре. Мох и сухую траву покрыл иней. Он играл в утренних лучах солнца миллиардами разноцветных искр, предвещая туман и ясный солнечный день. Освеженный утренней прохладой, Василий ползал на четвереньках и, набрав в горсть травы, с наслаждением облизывал на ней иней. Но капли влаги только слегка смачивали рот и горло, а пить от этого хотелось еще сильнее.

— Брось нестоящим делом заниматься, Василь! Собирайся в поход. Без работы нынче топать вперед будем. Может к полудню и набредем на жилье. Клади здесь под приметное дерево что потяжелее, — сказал Тимоха, аккуратно складывая топоры, рейки, штатив и теодолит в ящике.

Павел Михайлович снял с себя казенный брезентовый плащ и бережно накрыл инструменты. Поверх брезента навалили сосновых лап и прижали их кольями.

— Ну, теперь никакая непогода не страшна. Разве что любознательный мишка все разворочает, — смеясь заметил Игнат.

Он часто охотился в Мариинской тайге на медведей и знал их повадки. Ему было под пятьдесят, и за тридцать два сезона своей «охотницкой» жизни, испытав все способы охоты на медведей, он убил сорок восемь «мишаток», как он их шутя называл. С мишками у него были свои счеты. Жил он на отлете в заимке, и медведи не раз растаскивали на его пасеке улья. Впрочем, этот убыток Игнат с лихвой покрывал выручкой от продажи медвежьего мяса и шкур, которые охотно покупали в Красноярске.

На поясе, у ножен, Игнат носил ожерелье из медвежьих клыков и свято верил в его целебное свойство — он уверял, что благодаря этому ожерелью у него никогда не болели зубы. Невысокого роста, с несоразмерно длинным туловищем, он при ходьбе переставлял крепкие, короткие ноги быстро и часто. А его руки не могли повиснуть, как у других, вдоль боков — мешали огромные бицепсы. На ходу он оттопыривал руки в стороны. Говорят, однажды; он вывез на себе по глубокому снегу из леса за десять километров от заимки сразу всю тушу убитой медведицы И двух медвежат.

— Какие тут медведи?! Разве олень или козел забредет! Да и то ненароком. Все цело будет. Мы в эту лесную пустынь занесли, нам и вытаскивать придется, — спокойно заметил Гаврила.

Высокий и худощавый, он отличался медлительными движениями и рассудительностью. «Этот лишнего не переделает, у него все с расчетом», — говорили про него товарищи и частенько укоряли за то, что слишком бережет себя на работе. Упреки Гаврила выслушивал молча и скрепя сердце, нехотя, с удвоенной медлительностью делал то, о чем просили товарищи.

Возвращаться обратно никому не хотелось. Но иного здравого решения никто предложить не мог. И как только рассеялась утренняя поволока тумана и начало припекать солнце, тронулись вперед через редкий сосняк вниз по склону. Чем ниже спускались, тем лес становился гуще, к полдню он прикрыл своею тенью путников от жарких лучей. Шли широкой цепочкой на расстоянии окрика один от другого, как обычно ходят в облаве на крупного зверя. Справа крайним шагал Павел Михайлович, соседним с ним Васька, за ним Игнат, дальше Гаврила, на левом краю Тимофеи.