Без четвертой стены - [81]

Лежнев обломал карандаш, забросил его куда-то в темноту, выскочил из-за стола, заходил по проходу зала. «Сколько вложил в нее, сколько накидал всякой всячины! Ни-че-гошеньки не восприняла. Прав Красновидов, предостерегал меня, дурака. Перехватил я в своей самоуверенности. Ну, что она несет? Что несет? Черт знает, всю сцену провалила мне эта дешевая эстрадница. Т-такую сцену!»

И метался, метался, маленький, жалкий, по проходу, стыдясь самого себя.

Уфиркин, не выходя из образа, опасаясь, чтобы Лежнев не остановил спектакля, противу текста Островского, в сердцах выпалил подчеркнуто громко:

— Ты что, баба, аль белены объелась? Возьмись за ум, да порабочистей, порабочистей, а то окрещу вот кочергой-то!

Ангелина Потаповна вскрикнула от неожиданности, секунду-другую глядела, вытаращив глаза, на Уфиркина, осознав, схватилась руками за лицо. После большой паузы шепнула Уфиркину: «Простите, батюшка!» Через несколько реплик сцена с Большовым шла по лежневскому рисунку.

— Чудесса-а! — пророкотало из темноты зала. Лежнев шикнул на Борисоглебского и плюхнулся в кресло.

Эксцесс с Ангелиной, ее срыв повлиял на весь ход спектакля положительно. Актеры, стоящие за кулисами, может быть, и не поняли до конца, что там произошло у Томской с Уфиркиным. Но неожиданная, непредвиденная накладка насторожила исполнителей, заставила собраться, активней сосредоточиться на роли.

Лежнев оставлял зал, уходил за кулисы, сбрасывал там у помрежа свой серо-желтый пиджак в полоску и вскоре появлялся на сцене. Играл Рисположенского. Словно примеряя еще не сшитый, наживленный слабой ниткой костюм, он вел свои сцены как бы ощупью, легкими штрихами намечая и характер, и образ, и сквозную линию всей роли. Отыграв свою сцену, опять возвращался к режиссерскому столику.

Когда прогон кончился, он попросил всех исполнителей спуститься в зал.

Тихо, не сказав ни слова, ушел Рогов.

Борисоглебский подсел к Лежневу, спросил:

— Теперь не шикнете на меня?

Лежнев выключил лампочку на столе. Он был угрюм, раздражен. Повернулся к завлиту.

— Теперь не шикну, Федор Илларионович. Что скажете?

— Укокошили вы меня. Всего ожидал, только не такого.

— Какого? — насторожился, отвлекаясь от дум, Лежнев.

— Сслов не нахожу. Я до этого спектакля Островского не знал! Вот что я скажу. Х-ха! Адовый прогон!.. Рррайский, а не адовый! Сто очков.

— Ну, ну, не пересаливайте, — приостановил его Лежнев, но Борисоглебский загудел на весь зал:

— Прраздник души моей! Я увидел сегодня страсти человеческие, рразум, растворенный во плоти, оживший дух гениального Александра Николаевича. И где? В краю берложьем, в таежной дреме! Да чуете ли вы, какой запал готовите!

Валдаев сидел в одиночестве, задумавшись. Спустился в зал помреж.

— Егор Егорович, позвольте артистам присутствовать?

— Зовите, — буркнул Лежнев.

Вошел Уфиркин, остальные следом. Борисоглебский поднялся и сделал шаг навстречу Павлу Савельевичу.

— Маэстро, — тепло и душевно произнес Федор Илларионович, — покорен, клянусь. Низкий поклон скромного литератора чародею и волшебнику. Цены вам нет, правда истинная. Позвольте мне по-сибирски, — и он облобызал старика, бережно прижав к груди. — Сцена ухода в долговую яму — предел! Тррагик. Застряло в горле — не проглотить.

Лежнев хлопнул в ладоши.

Стихло.

Он полистал свои записки, надел очки, хотел что-то зачитать, потом отложил листки в сторону, сбросил очки, оглядел всех пристальным, строгим взглядом. Лицо усталое, и весь он был измучен, опустошен. Заговорил медленно, прерывисто:

— Похвала Борисоглебского лестна. Я восторги его не разделяю.

Задумался, взял из пачки папиросу, вспомнил запрет: «В зрительном зале не курить», отложил папиросу, сунул руки в карманы.

— Есть замечания. Их могло быть меньше. Угрожающая разница между сценами, между актами: явные удачи и явные провалы. Занимались отсебятиной. Отсебятина загромождала дорогу, останавливала движение. Павлу Савельевичу пришлось тащить свой воз по бездорожью. Но, спасибо ему, дотащил с завидным мастерством. Студийцы… Могу сказать одно: молодцы! Сыро, но живо. Вас оглушает еще радость сознания, что вы наравне с мастерами — создатели профессионального спектакля. Приятное сознание, не спорю. Важно другое: вы не бросились со страху врассыпную. Манюрина Липочку играть может. Шла от сцены к сцене точно по курсу. Для первого раза победа. Только не говорите, Манюрина, «слушаюсь». Такие окончания произносятся без мягкого знака. Бездорожье всем исполнителям создала Ангелина Потаповна. Лина! В чем дело?

Ангелина Потаповна, разобиженная, отвернулась от Лежнева. Сдерживала себя. Нервически дрожали губы, вцепилась пальцами в подлокотники кресла. Остынь, остынь, командовала себе, Лежнев сейчас на меня набросится; только попробуй… Только попробуй наброситься, хрыч плешивый, я тебе подстрою.

Перед началом прогона Павел Савельевич Уфиркин зашел к ней в уборную и, желая подбодрить и предостеречь, сказал:

— Ты, Лина, того… Держись, не скользи. Роль — пуля. Оправдай, душка, доверие Егора.

— А зачем вы мне это говорите? — насторожилась Ангелина Потаповна.

Уфиркин будто не слышал вопрос.

— Доверие режиссера — хорошая штука. Полету прибавляет. Олег-то Красновидов при распределении усомнился: не сыграет, сказал, Ангелина Устинью. Помнишь? А? Егор: нет, говорит, сыграет, да еще как! Так что оправдай, не соскользни. В суть, в суть иди. Образ у тебя наклевывается, поверь старику.