Без четвертой стены - [80]

— Тю-тю-тюю! Покрровительсствуешь?

— Да. Театр теперь мое второе увлечение.

— А первое?

— Нефть и газ, естественно.

— Вот за это и выпьем! Мне твои увлечения куда как по сердцу. А Валдаев, Кузьмич, на меня отличное впечатление произвел, честью клянусь.

Вечером Борисоглебский пришагал в кинотеатр «Сибирь» на репетицию «Своих людей». Валдаев представил его Лежневу. Студийцы приветствовали завлита стоя.

В шесть часов актеры и студийцы ушли за кулисы готовиться к репетиции.

Лежнев пояснил Борисоглебскому:

— Сегодняшний прогон мы называем адовым. Первый раз вся пьеса от начала до конца, без грима и костюмов. Адов он и тем, что готовый спектакль пойдет без публики, а значит, без дыхания зала. Отсутствует важнейший компонент: для кого? Без зрителя играть, да еще первый раз, — ад.

— Ка-ак без зрителя?! — удивился Борисоглебский. — А я?

Лежнев сдержал улыбку: «Экий дремучий, да ты одной бородой можешь мне всю свадьбу испортить».

— Вы?

И тут Лежнев засмеялся.

— Даже с вашими габаритами вы не публика.

Лежнев нервничал. Он надел очки, взглянул на часы, зажег на режиссерском столике миниатюрную лампочку, приготовил бумагу, карандаш и громким, трескучим голосом оповестил:

— Внимание на сцене, начинаем прогон всей пьесы по порядку. Помреж, приготовиться! Занятых в первом акте — на место!

Сделал минутную паузу, засек время, пометил его на листе. В зале вырубили свет.

В этот миг чуть скрипнула дверь и на цыпочках, пригибаясь, где-то в конце зала опустился в кресло Петр Андреевич Рогов.

— Приготовились? — спросил Лежнев.

— Да, — послышался из-за кулис голос помрежа.

— Тишина!

Хлопнул в ладоши.

— Начали!

Тихо вдали заиграла шарманка, потом затявкала собака. Совсем далеко послышался голос разносчика: «А вот, а вот бублики-и, свежие бублики!»

Занавес с тихим шелестом раскрылся, в зале повеяло прохладой и запахом клеевой краски.

Действие началось.

Лежнев, в жизни сухой, язвительный, порой желчный, беспричинно брюзгливый старик, давно уже утерявший вкус ко всем мирским радостям и удовольствиям, за режиссерским столиком преображался до неузнаваемости. Всегда, как в первый раз, — в нем просыпалась трепетно-живая непосредственность, и казалось ему, будто все, что он видит на сцене — не его рук дело, что ему показывают нечто неожиданно-новое. Но чуткое ухо вдруг улавливает фальшивую ноту, и тогда лицо его становится красным, он яростно срывает с носа очки, сдерживая гнев, берет карандаш и, не глядя на бумагу, начинает строчить, строчить одним-двумя словами заметки для памяти. Кончится репетиция, и он вложит эти замечания тем, которые «испортили музыку».

Прогон был действительно адов, и дополнительной причиной ада волей-неволей стало присутствие в зале нового человека. Исполнители не могли обрести сценический покой, действие останавливалось, шел голый, без мысли, текст. Кто торопил, а кто тянул. Один лишь Уфиркин, Павел Савельевич Уфиркин, старой закалки мастер, играл свою роль безупречно. Именно  и г р а л. Непринужденно, все время на заветной грани «чуть-чуть». Что ему новый, при чем тут Борисоглебский? У него Островский, он до конца увлечен Большовым; и зрительный зал он воображением наполнил людьми до отказа и общался с ними так, что спроси его: «Как же это — при пустых креслах?» — он ответит: «Как при пустых? Удивляюсь я вам, душки мои. Битком было, не иначе. Только играл я, видите ли, так, что все замерло. Ни кашля, ни скрипа. Публикой владеть надо, владеть, душки мои».

Как только Уфиркин появлялся на сцене, Лежнев отстранялся от стола, скрещивал на груди руки, умильно расплывался в благодарной улыбке и наслаждался непередаваемым ощущением, которое может дать только художник, истинный Артист, единственный и неповторимый.

— Паша, ты чародей! Спасибо тебе, родной, — крикнул Лежнев, забывшись.

Пашу ничто не могло вывести из творческого состояния, он, казалось, и не слыхал этой реплики. Казалось?! Он все слышал, она его даже подстегнула, эта реплика, и он продолжал играть еще более собранно и раскрепощенно.

Лежнев ждал выхода Красновидовой-Томской, его волновало и заботило, удался ли тот педагогический эксперимент, который он провел с Ангелиной Потаповной: от внешнего к внутреннему, на элементарных физических действиях — вести диалог и разливать по чашкам чай. Или вязать, передвинуть с места на место стул, смахнуть щеточкой крошки со стола. Простые физические действия помогали актрисе заниматься конкретным делом.

За кулисами зажглась красная лампочка: приготовиться Устинье… Приготовилась… Реплика!

Она вышла на сцену, поклонилась Большову, рассеянно поставила корзину в угол, у двери, поправила на голове платок.

Что это?!

Лежнев сжался, сморщился, как от кислого: у Линки пустой глаз! Хлопочет не по существу, говорит мимо партнера!

Уфиркин — Большов с оторопью приглядывается к ней, подстраивается, и Лежнев почувствовал, как Павлу Савельевичу стало вдруг неудобно, что-то ему мешало, связывало.

У Ангелины не клеилось.

«Дьявол ее возьми! — Лежнев опять схватился руками за стол. — Все растеряла! Разве это Устинья? Это базарная баба с Сухаревки. Ну, держись, Линка, дам я тебе перцу с горчицей».