Без четвертой стены - [78]

— Я здесь, — отзывается полная, невысокого роста студийка.

Она сидит в кресле на первом плане в дежурном ситцевом платьице до колен, перепуганная и сраженная то ли хамством, то ли гением режиссера. Стругацкий оглядывает ее, как в первый раз видит. Особенно оглядывает ноги, открытые и по-девичьи целомудренно сжатые, смотрит на них откровенно, оценивающе. Глаза его суживаются, они скользят по ногам, по груди, по губам и упираются в ее глаза. Студийка мрачнеет, холодеет, но взгляда отвести не в состоянии.

— Давай, — говорит ей Стругацкий, — и без антимоний.

Та встает и неожиданно дерзко и протестующе говорит:

— Левого зовут Сашей, а меня Клавой!

— Ты знакомиться сюда пришла или работать? — орет Стругацкий. — Идет репетиция, ясно это?! Клава?! Не забудь, как зовут тебя в роли, которую ты так плохо делаешь. Марш, время идет, не сажай ритм, ты рубишь своего Сашу, демократка!

На сцене ропот. Стругацкий хлопнул в ладоши.

— Тишина! Соберитесь и не отвлекайте меня всякой ерундой. Начали! Слушайте! Дальше пантомима: на тексте Саши эта Клава падает. Ползком, ползком, как раненая птица, взбирается наверх по ступеням и, когда Саша упадет на колени, она оказывается у его ног, распластавшись, уткнулась лицом ему в ботинки и замерла. В это время все, кто на сцене, смотрят на них и делают так! — Он воспроизводит движения, похожие на рубку полена топором. — Эффект будет поразительный. Начали. Падай, Клава, падай!

Клаве трудно упасть, ее смущает короткая юбчонка. Она оправляет ее.

— Ну что ты там отряхиваешься, что ты деликатничаешь?! Делай! Р-раз… Ползи!

Клава ползет.

— Растолстела на Ксюшиных харчах, зада не повернешь. Левый, текст!

Клава ползет.

— Жмись к ступеням! Плотней, плотней, расхляба!

Клава ползет, юбчонка задралась, Стругацкий осевшим голосом диктует:

— Ногу! Ногу в сторону, руку вперед. Взмахни другой рукой, тянись ею, тянись, пытайся достать невидимое. Перестань одергиваться! Это противно! Подползай, еще, еще! И лицом ему в ноги! Не поднимай зада, развернись! Грудью в пол! Саша — текст!.. Хорошо! Все остальные на мизансцену. Живо! Делай. Рраз! Пауза! Замерли! Замерли, черт подери! Не дышать! Так. Все повторить еще раз.

Рогов виновато, словно присутствовал при воровстве и не поймал — не хватило мужества — вора за руку, вышел из зала.

Федор Илларионович Борисоглебский прилетел без оповещения. С аэродрома привезли его на попутке в гостиницу. Не распаковываясь, он сел за телефон. Служба связи была чертовски занята, и его полчаса не могли соединить ни с Валдаевым, ни с Роговым: занято, занято, занято.

Федор Илларионович дозвонился до Бурова, рычал в трубку, пуша телефонистов:

— Я, черт возьми, без ног скорее добрался до Крутогорска, чем дозвонился до тебя. Дай ты этим девчонкам по мозгам — с-спят, лежебоки: але, але, а толку чуть.

Видимо, Буров дал девчонкам по мозгам, потому что Виктор Иванович Валдаев тут же явился. Перед заведующим труппой, средь номера, стоял человек-махина на протезах. Лет ему примерно сорок пять — сорок семь. Он в грубой, верблюжьей шерсти фуфайке, гривастый, бородатый; над маленькими по-юношески живыми глазами примостились пушистыми мышатами брови. Спрятанные за этими мышатами глаза не мигали, не двигались, но притягивали магнетически и не позволяли от себя оторваться. За густой бородкой и порыжевшими от табачного дыма усами лицо совершенно скрылось, виднелись только мясистый нос и большие добрые губы.

От голоса его в номере было тесно. Его «р» гремело барабанной дробью, а «с» похоже было на свист пара, выпускаемого из паровозного котла.

Сила голоса вполне соответствовала его комплекции, отсутствие ног казалось неправдой, выдумкой.

Валдаев в первое мгновение оробел, он почему-то приготовился встретить немощного инвалида в кресле-коляске, а тут стоит перед ним гигант и рокочет на всю гостиницу:

— Здрравствуй, сстоличник! Не сердись, что на «ты»: ррано или поздно, весе рравно на бррудерршафт придется выпить. Ссадись, друг, ррассказывай. Ссадись на кровать, я с этого сстула чуть не упал, ломучий он и тррескучий. Х-ха! Какое слово вывернулось, трескучими только мор-розы бывают, а тут — стул! Х-ха!

Валдаев сел, поджав под кровать ноги.

Борисоглебский, чуть поскрипывая искусственными суставами, заходил от двери к окну и обратно.

— Ррассказывай, коллега, я весь внимание.

И только Виктор Иванович попытался раскрыть рот, как Федор Илларионович прервал его:

— Ты сслышал, что у нас тут творится? Следишь ли за событиями? Театр должен быть в курсе всех новостей. Это же страху подобно, что происходит. Ссслыхал?

Валдаев хотел ответить, но снова, оглушенный рокотом, замолк.

— Березово! Что ты знал об этой дыре? Что Меншикова Петр-царь ссылал туда за казнокрадство? Да черт бы взял его! Летосчисление Березова началось двадцать первого сентября одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Новая эрра! Выброс на пятьдесят метров ввысь. Фонтан! Семьдесят пять атмосфер с двухкилометровой глубины! Выплюнул, брат, стальные трубы, летели они в небеса, как макароны, — страх господний. Я был там одним из первых, вот на этих алюминиевых конструкциях.

Он похлопал себя по ногам.