Без четвертой стены - [79]

— Зимой шагал по наледи и целовал, обнимал своих апостолов-буровиков: Яковлева, Мельникова, Янсуфина. Вот о ком пьесы писать, кого сславить. Бурровая Р-1 — кррассавица, зимой как сахарная голова стояла, бедная, непоколебимо и выдавала. Сначала воду, а потом… Потом миллионы кубов газа. Миллионы! Теперь дает миллиарды — вот что такое Березово! Океан газа. Съезди туда, Витя, потрудись, осчастливь себя и пойми, каким быть должен театр на нашей земле. Усмотришь будущее — окрылишь людей. А крылья им нужны. Жжуть, как им трудно! По горло в болотах, мерзнут в палатках, таскают на себе тяжести такие, что лошадь не сдвинет. Гиганты, сверхсильные люди! Духу им придать необходимо. Вкалывать они вкалывают, но душу им уберечь, волю их укрепить — наша святая обязанность. А то перекос получится, духовная хромота, а это нам партия, народ не простят, анафема нас побери.

Подошел к оглушенному Валдаеву и ткнулся руками в его плечи.

— Вот мы и познакомились. Ты уж извини таежника, мне, как той березовской Р-1, надо было отфонтанировать, выплеснуть наружу свои атмосферы. Ум помрачается, когда воображаю, какое у нас под ногами золото. А мы порой ерундой занимаемся, телефон не соединяет, люди без крова. Досок нет, а живем в тайге. Напилить, видишь ли, не соберутся, элементарно обустроиться не могут. На тракторах мусор возим, а буровые вышки парни на горбе носят. Извини, завалил тебя словами. Теперь давай о наших делах.

Борисоглебский перестал бурлить, затих, и глаза его, кажется, впервые моргнули.

— Мне бы хотелось…

Но Валдаеву пришлось умолкнуть, потому что того снова прорвало:

— Здесь люди, Витя, все одержимые, само это слово уже стало обиходным, заражены током в тыщу вольт. И театр должен на тыщу вольт. Ты одержим, Витя?

— Я? — помялся Виктор Иванович. — Я сейчас Сальери. Моя планида — точная механика: расчет, учет, прогнозирование. Вот участок заведующего труппой. Ну и, конечно, хорошая дружина, единомыслящая, боевая.

Борисоглебский круто повернулся к нему, спросил лукаво:

— Красновидов… Ты его хорошо знаешь?

— Достаточно.

— Одержим?

— Сверх меры.

— Молод?

— Сорок.

— Чего ж это он взял да и уехал, когда здесь дел куча?

— На то была воля горкома партии.

— Буров?

— Бюро.

— Сдаюсь.

Зазвонил телефон. Федор Илларионович дотянулся до аппарата, поставил его себе на колени.

— Кто?! Кузьмич? Ну-у, ты, брат, легок на помине. Познакомился. Нет, до Рогова не дозвонился. Валдаев? Душа-а, золото. Да от меня поначалу все шарахаются. Зашел бы, обнял медведя, ты меня без ног-то еще и не видал, не сстыдно?.. Жду. Положил трубку.

— К нам Буров нагррянет. Ррайон у него фронтовой. Атака на нефть. Буррят, сверрлят, дуршлаг навертели, а сскважины дохлые. Директивы директивами, а природа, брат, по-своему все поворрачивает. Ладно, давай пока о деле. Ты мне скажи, что от меня конкретно требуется, я ведь с театром близко не соприкасался, пока освоюсь да разойдусь, меня натаскивать придется.

Виктор Иванович вынул из портфеля несколько пьес и вручил их Борисоглебскому. Тот воззрился на них своими дьявольскими глазами.

— Пока что, — спокойно сказал Валдаев, раскуривая трубку, — я попрошу вас прочитать эти пьесы и дать им оценку.

Борисоглебский подбросил пьесы на руке.

— Тут два кило, х-ха! А ты их сам-то читал?

— Имел удовольствие, — мягко ответил тот.

— И как?

— Об этом поговорим, когда вы их тоже прочтете.

Борисоглебский бросил пьесы на стол, сказал:

— Исполню.

— Затем, — продолжал Валдаев, — я познакомлю вас с проектом репертуарного плана на ближайшие два сезона. Скоро вернется Красновидов, и тогда мы этот план утвердим и отправим на визу в Управление.

Федор Илларионович запустил пятерню в волосы, потеребил их и загремел:

— Тррещи, Крутогорск! Ширре доррогу брратьям артистам!

Снизил звук, ужалил Валдаева взглядом.

— Молодец ты, брат, все у тебя по порядку. С тобой не прропаду.

В дверях стоял Буров. Федор Илларионович грузно приподнялся с постели, широко размахнул руки.

— Кузьмич, рродной мой!

И они по-братски обнялись.

— Ну-у, вложил ты мне порроху в душу, соссватал, прошу покорно. Либо пррокляну, либо богу на тебя молиться буду.

Сергей Кузьмич поздоровался с Валдаевым, кивнул на Борисоглебского:

— Экий богатырь святорусский, обхватил лапищами, аж кости хрустнули. — И к Борисоглебскому: — Поправился ты, Федор, сидючи в своей тюменской берлоге-то. Как добрался?

— Вертолетом. Ужассу подобно, думал — ррухнет на болото. Тррясется, дррожит, свисстит. Жжуть!

Буров засмеялся.

— Вертолет бригаду монтажников поднимает, а ты ее один перевесил.

— Ничего, — рокотал Борисоглебский. — Кряхтя долетели, помолясь, приземлились.

Он полез в баул, достал бутылку коньяку.

— Со свиданьицем, Кузьмич! Ссадись и ты, масстер, — обнял Валдаева, — за мою новую должность. «Завлит»! Ха! Я ее расшифровываю: «Завидуйте, литераторы».

Валдаев вежливо отклонил приглашение к столу, сославшись на неотложные дела, и удалился.

— Ччеррт с ним, — махнул рукой Борисоглебский, — сстоличники, они все такие.

— Зачем же ты так? — урезонил его Буров. — И меня в неловкое положение поставил.

— Чем? — не понял тот. — Что без церемоний-то?

— Люди не на один манер. Можно уязвить и не желаючи.