Без четвертой стены - [33]

— Поздно! — припечатала она и готова была сказать еще что-то резкое, но Красновидов упредил:

— Нет, не поздно. Как раз вовремя. Ты только что приехала. Заруби себе на носу: Крутогорск и все, что с ним связано, должно для тебя стать твоим — климат, люди, труд, быт, фольклор. Решительно все! Без этого ты не сможешь стать артисткой этого театра. Засим, это уже к слову, перестань панибратствовать и заводить салон. Забудь эти «Олег Борисович этого делать не будет», «Олег Борисович вас не примет», «Олега Борисовича нет дома», когда он дома. Здесь Олег Борисович будет делать все, примет с радостью любого, а дом его будет в театре, а в театре Олег Борисович будет всегда. И последнее: снег, который выпал сегодня, скоро стает, будет хорошая погода, и тогда все члены нового театрального коллектива под твоим руководством выйдут на заготовленный клочок земли, который вам придется перекопать, чтобы посадить картошку. Взращивать картошку в Сибири — искусство, собрать урожай — тоже искусство. Урожай пойдет к нам на обеденный стол. Загорись этим мероприятием, вопросы питания — задача немаловажная.

Лина сумрачно смотрела на него сквозь полусомкнутые веки. Лицо ее стало непроницаемо холодным. Вспомнилось, Томский, первый ее муж, узнав, что она собирается в Крутогорск, забеспокоился: ты с ума сошла? Зачем тебе это? Неужели так нравится прислуживать господину Красновидову? Брось ты эту фантазию. Поедем с нами на целину. Я сколотил мировую бригаду. Алтай, Барнаул, Кулунда. Развертываются великие дела. Там все: почет, успех, деньги.

Она глухо произнесла:

— Олег, ты меня не любишь.

Олег отрицать не стал. Но уточнил:

— Именно потому, что я к тебе отношусь с теплым чувством и искренней заботой, я высказал тебе все, что может повредить нам хорошо жить друг с другом. Может, Лина. И еще. Странно мне, что ты с ходу обратила внимание на мое бытовое неустройство, заглянула в кастрюли и не проявила ни малейшего интереса, чем я тут занимаюсь и какие проблемы не дают мне спать ни одной ночи.

Она готова была расплакаться и уже не слушала его:

— Я пережила прощание с нашей квартирой, ты был здесь и не видел ее пустой.

Ее звенящий голос раздражал Красновидова, отдельные слова звучали так громко, что проникали в коридор, ему хотелось заткнуть уши. А она свое:

— …снимать со стен картины, задаром отдавать соседям письменный стол, лампу с абажуром. В квартиру въедут чужие люди, они ее переклеят, перекрасят, переоборудуют всю. — Выдавила слезу, вздохнула. — Это тяжело, Олег. И не будем больше, не будем. Поцелуй меня, и давай спать. Слышишь? Я хочу спать.

Олег Борисович смотрел на Лину и думал: а не переехать ли ему опять к Рогову? Она же не даст ему в этой комнатухе ни жить, ни работать. А совсем еще недавно он стоял над обрывом, где строят стадион, смотрел на закатное солнце, любовался природой, думал о Лине и хотел, чтобы она была здесь, рядом с ним, и тоже любовалась бы красотой тайги, проникалась величием дел, которые здесь разворачиваются. Наивный ты человек, Красновидов, думал он, какая тайга! Ка-акое величие дел, когда для нее важнее не продешевить на мебели. Свет лампы под абажуром вполне заменяет ей солнечный закат.

Скверно ему было.

Через неделю театр встречал Егора Лежнева и Ксению Шинкареву. Ксюша радостно всплескивала руками: «Какая природа! Какой воздух! Какое солнце!» А Лежнев брюзжал: «Комарье меня заест, печень разнылась. Природа? Та же самая, что и в среднерусской полосе, только березы потолще, а сосны повыше. И почему-то все сибиряки курносые».

Теперь их было пятеро. Пятеро прибывших плюс Петр Андреевич Рогов. Настроение у Красновидова приподнялось. Но могут ли они считаться уже труппой? Нет. Этого еще слишком мало, слишком. Не играть же им одноактные водевили! Вшестером репертуара не склепать. Да и об открытии студии рано еще думать. Кто ею будет руководить? Впрочем, одно дерзкое решение у Красновидова уже зрело, но он держал его в таком секрете, что порой даже с самим собой остерегался советоваться — слишком оно было заманчивым, рвалось наружу.

Труппа! Элементарный список актеров числом в двадцать пять — тридцать человек, чтобы распределиться по пьесам, по ролям, чтобы начать репетиции, составить план работы хотя бы на ближайший сезон. Нет труппы.

Валдаев отмалчивался, но это простительно: у него жена в больнице, не решен вопрос с дочерью, мечтающей поступить в консерваторию. Ермолина изредка пишет подбадривающие письма, и только. Да нет, о приезде Ермолиной в Крутогорск нечего было и думать. Ожидалась целая группа молодежи, но и от них пока ни гугу. Безработица крутогорской шестерки настораживала. Порой, в минуты трудные, его преследовала тень краха. Сбережения, прихваченные с собой, подходили к концу; он понимал, пройдет еще месяц-два — и они должны будут наниматься на любую черную работу. Красновидов чувствовал, видел, как на него, инициатора, глядят с надеждой и упованием, а он? Бодрячествует и обещает. Егор Егорович Лежнев ходит злой, на козе не подъедешь, брюзжит: «Ну вот, заразили идейкой, приперся и сел, как сом на мель». Он, бедный, весь как-то уменьшился в размерах, голый череп его перестал даже поблескивать, стал матовым, очки сползли на кончик носа. Пожалуй, одна Шинкарева не унывала. Объятая жаждой деятельности, она готова была отдать себя в жертву, чтобы хоть чуточку приносить пользу. Не есть ли постоянная, неутомимая жажда деятельности причина того, что она не раздумывая, не взвешивая все «за» и «против», пустилась в это беспрецедентное путешествие? У женщин редко поймешь, какие внутренние силы руководят их поступками. А Красновидова по-человечески волновало: приехала хорошая актриса, а делать-то ей тут нечего, могла бы ведь и быстро и без дальних концов сделать себе карьеру, поступить в другой театр, в кино сниматься. Послала бы всех нас к чертям и зажила бы полнокровной творческой жизнью.