Без четвертой стены - [32]

— Ничего себе встречка! Мы промерзли до костей, ты что же, не знал?

Олег Борисович стоял посреди номера, и та малая радость, которую он приберег к ее приезду, враз исчезла.

— О чем я должен был знать? — спросил он.

— Что такие морозы.

— Они ударили специально к твоему приезду и меня об этом не оповестили.

— Так мог бы послать такси, а не этот брезентовый «козел». Помогите, пожалуйста, принести вещи, — обратилась она к сопровождающему.

— Я сам, — сказал Красновидов и вышел из номера, сопровождающий зачем-то извинился и тоже вышел.

— Батюшки, — Ангелина Потаповна всплеснула руками, — этот несчастный живет в холодильнике и обогревается кипятком. Хорошенькие дела, ты чувствуешь, Тата?

Тата ничего не чувствовала. Окоченевшие руки она держала над электроплиткой и печально смотрела на Лину.

— Что будем делать? — спросила Лина.

— По-по-живем, увидим. Только бы не расхвораться.

— Этого еще недоставало! Надо выпить водки с чаем, и ты согреешься. Иди в свой номер, может быть, у тебя теплее, чем здесь.

Принесли чемоданы, сумки, узлы, в которых что-то гремело и звякало.

Лина обняла Красновидова.

— Ты даже не поцеловал меня. Ты не рад, что я приехала? Поцелуй меня, и давай сейчас все приводить в порядок. Я едва уговорила Тату лететь, у нее уши… Ты небрит? Первый раз вижу. У тебя нет температуры? Как твоя спина? Ты получил бандероль? Этот номер мне не нравится. Ты не мог себе выбрать что-нибудь получше? И потом он одиночный, и окно выходит в какой-то темный двор. И труба! Она будет сипеть, пыхтеть, вонять и отравит нам жизнь.

Олег Борисович не сдержался. Поток вопросов, путаница мыслей, претензии привели его в тихое, слепое бешенство. Он процедил:

— Отравляешь жизнь ты, Лина, а не труба.

Лина не заметила ни бешенства, ни колкости слов мужа, ей нужно было выговориться, выплеснуться:

— На мне все шерстяное и теплое, я будто предвидела этот трескучий мороз, а Тату нужно спасти. Она, глупая, собралась на рыбалку, под зеленые кущи на крутой бережок, а тут настоящий Северный полюс. Привыкай, Тата, и терпи. Мы, как приговоренные каторжники, должны отсидеть здесь свой срок и вымолить перед богом прощение за свои грехи.

— Перестань, Лина! — вскричал Олег Борисович. — Еще хоть одно слово — и ты на этом же «козле» ближайшим рейсом отправишься назад. — Он взялся за сердце.

— У тебя болит сердце? Дать валидолу?

Могилевская спросила:

— А почему — Крутогорск, а ни одной горы не видели? Сровняли?

— Крутогорск, — довольно сухо ответил ей Олег Борисович, он был по-настоящему взвинчен никчемной болтовней жены, — Крутогорск происходит не от крутых гор, а от крутого горя. Здесь проходил когда-то ссыльный тракт.

— Ну вот, конечно, — вставила Лина, — и нас сюда же.

Могилевская ушла в свой номер.

Ангелина Потаповна начала рассовывать узлы и свертки. Она заполнила собой весь номер, и в нем стало бесповоротно тесно. Объяснять ей, что двойной номер стоит дороже одинарного, что Олег Борисович не признает привилегий и что труба, торчащая во дворе, не сипит и не воняет — эта труба вентиляционная, — все это объяснять ей не надо было: поразмыслив чуть-чуть, она прекрасно поймет сама, что к чему, и станет каждому с жаром расписывать жизненную хватку своего мужа, который во имя равенства и демократии отказался от люкса, от прислуги и персональной машины, от роскошной сибирской перспективы — она могла бы открыться прямо из окна, а труба, торчащая во дворе, неизменно вдохновляет его на творческие думы о производстве, о городе будущего, о людях фабрик и заводов. Все это она, конечно, перемаслит, перехвалит и в конце концов добьется обратного результата.

Лина сходила в баню, где изведала все прелести сибирской парилки с двухэтажным бревенчатым полком, березовым веником и добела раскаленными кирпичами. Она вернулась из бани распаренная, полная неги и ласки. Олег Борисович сказал:

— Предчувствую твой вопрос. Да, да, я скучал но тебе. Мне всегда тебя не хватает, когда тебя нет. — Лина мягко шлепнула его по щеке: нахал! — Еще хочу тебе сказать, что никогда не считал себя способным руководителем, и это теперь отражается на моих делах.

Лина закрыла ему рот ладошкой.

— Погоди о делах, я очень хочу тебя поцеловать. — Но не поцеловала: колючий. Села к нему на колени. — Милый, нам будет тесно спать на этой кровати. Это не кровать, а солдатская койка.

— Я раздобуду тебе раскладушку.

— Спи на ней сам. И где я буду работать, учить роли, читать конспекты твоих лекций и режиссерских разборов? За одним столом с тобой, да?

— Ты будешь уходить в лес, располагаться на пне и учить роли. Причем не вслух, как мы зубрили стихи на уроках литературы, а про себя, вдумчиво, с осмыслением, кропотливо.

— По-моему, — сказала Лина, вставая с его колен, — я у себя в театре сыграла достаточно ролей, не таких уж второстепенных, и ни одной не загробила.

— Да. Но и ни одной роли… не довела до шедевра.

— В такой дыре, как Крутогорск, они прозвучат шедевром.

Красновидов сжал губы.

— Во-первых, — начал он тихо, значит, сейчас распалится, Лине это знакомо, — ты не видела еще Крутогорска и поэтому не можешь называть его дырой. Во-вторых, — и это я тебе говорю совершенно серьезно, — если ты будешь готовить и играть роли так, как ты это делала в  с в о е м  театре, ты выйдешь за штат. Чтобы этого не случилось, тебе надо изменить свои взгляды.