Без четвертой стены - [30]

— Почему? — спросил Красновидов.

Молчание.

— Потому что, — ответил он за Герасимова, — вы думали обо мне, а не о роли.

— Правильно! — заговорила молоденькая манси Эльга Алиташова, бойкая, с азиатским лицом, с пухлыми щеками и ямочками на них. — Правильно, — повторила Эльга, — я, Олег Борисович, когда играла Дуньку в «Яровой», все лупилась на вас, а про роль даже думать забыла. И слова тоже забыла.

Стараясь изъясняться тем сходным полупрофессиональным языком, каким с успехом владел Рогов, Красновидов предложил:

— Чтобы снять напряжение, собрать и направить ваше внимание на сценическое действие, давайте попробуем сделать такое упражнение: пусть каждый из вас воскресит в памяти какое-нибудь событие. Оно хотя бы приблизительно должно напомнить событие, происходящее в сцене, которую вы мне сейчас показали. Это понятно?

Молчание.

— Чем ярче будет воспоминание, — пояснил он, — тем лучше: где произошло, ночь это или день, зима или лето. И детали. Самые мелкие.

Мало-помалу ребята сосредоточились. Красновидов внимательно следил за ними, его присутствие уже их не отвлекало: была забота. Забота вспомнить, и чем напряженней была забота, тем выразительней становились их лица, взгляд осмысливался, от переменчивости эмоций делался то грустным, то жизнерадостным, растерянным или убежденным.

— Вот, вот, вы уже занимаетесь конкретным делом, а не наигрываете, не делаете вид, что думаете о чем-то. — Теперь Олег Борисович чуть-чуть усложнил задачу, — Представьте, что событие, которое вам вспомнилось, происходит сейчас, сию минуту. Так. Теперь осторожно, без нажима, подведите событие, которое вы пережили, под событие побега Шванди или объяснения Любови с Яровым. Не выключайтесь!.. Та-ак… Любовь и поручик — идите опять на сцену… Не думайте о постороннем. В этом состоянии повторите вашу встречу сначала.

Сцена Яровой с поручиком началась тихо, пока еще без должного ритма. Красновидов вел их осторожно по внутренней линии, конкретизируя задачу:

— Люба должна спасти поручика, она уверена: он не предаст революцию. А Яровому надо тянуть время. Он любит жену, но в революцию не верит, он не скинет мундира белогвардейца, с Любой ему не быть.

Робко, неумело, то и дело срываясь, потом все более слитно, еще неосмысленно, вслепую, но они начали  д е й с т в о в а т ь  правдоподобно, не по-театральному. В задачу входило: перетянуть партнера на свою сторону. Любыми средствами: взглядом, жестом, словом. Красновидов, улавливая их состояние, подсказывал:

— Не теряйте, не уходите от воспоминаний, возвращайтесь к ним. Не размагничивайтесь!

Конфликт созревал, Любовь и поручик Яровой, каждый по-своему, утверждались в своей правоте, и она, эта правота, в результате читалась уже как расхождение их взглядов, идей, родства.

Когда сцена закончилась, Красновидов спросил:

— Что скажут товарищи артисты?

— Можно мне? — Встала исполнительница Любови Яровой. Эта женщина показалась Красновидову старше всех остальных. И, скорее, не возрастом, а поведением. Собранностью, заметной молчаливостью, неторопливыми ответами.

Пребывая еще в мыслях о только что сыгранной сцене, она сказала:

— Мне кажется, в этот раз я и поняла и почувствовала, как мне трудно: тут и любовь к мужу, и желание его спасти, и ненависть как к врагу, и решение убить его.

— В этот раз вы жили верно, — подтвердил Красновидов, — верно выстраивали отношения с Яровым. Сложность в том, что каждый раз, сколько бы вы эту сцену ни играли, вам придется пользоваться все новыми ассоциациями, непрестанно взрывать свое воображение все новым рядом воспоминаний, похожих, но не тех же самых. Это трудно, но полезно. — И в заключение сказал: — Сегодняшняя репетиция ценна тем, что нам удалось добиться атмосферы творческой. Ваше воображение исходило от реального жизненного события. Событие подсознательно уже легло в подтекст вашей роли. В результате вы показали мне кусочек правды. А правда — всегда жизнь.

Кто знает, может быть, эта репетиция еще больше приблизила Красновидова к мысли о студии? Они могут. Простые, чуть диковатые, но любознательные ребята оказались не такими уж неотесанными.

Минуло двадцать седьмое, наступил вечер следующего дня, погода была летная, рейсы не отменялись, а Лежнев и Шинкарева не прилетели. Он достал телеграмму Егора Егоровича, — может быть, числом ошибся? Нет: «Вылетаю двадцать седьмого апреля». Все правильно. Где же они? Прошло еще два дня — ни слуху ни духу. Красновидов не знал, что и думать. Ни о каком сборе роговской труппы, конечно, не могло быть и речи. Напроектировал! Студия, театр! Отправил в главк докладную, шефство предложил над предприятиями. Насулил с три короба, а людей нет. Из шестидесяти человек — ни одного. Страх, что ли, их обуял? Спохватились и на попятную? Одумались? А ему позор! Куда деваться? Приходила мысль: бросить свою профессию, устроиться на завод плотником, шофером. В свободное время ходить к Рогову в самодеятельность. Сменить фамилию и играть с его ребятами в спектаклях.

Целыми днями сидел в номере, не выходя. Стыдно было даже Рогову на глаза показываться.

Неожиданно постучала в дверь горничная: